Щегол

Он устало дернул плечами.

– Есть скидочные купоны на пиццу. Проку как от козла молока. В такую даль они не доставляют.

– Я думал, у вас всегда повара были.

– Ну да, были. В Индонезии. И в Саудовской Аравии тоже. – Он курил, я от сигареты отказался, он был как будто под кайфом, покачивался и подергивался, будто под музыку, хотя музыки никакой не играло. – Очень клевый парень, его звали Абдул Фаттах. Это значит “Прислужник того, кто открывает врата страждущим”.

– Ладно, слушай. Давай тогда ко мне пойдем.

Он шлепнулся на кровать, зажав ладони между коленей.

– Только не говори, что эта ваша телка готовить умеет.

– Нет, она работает в баре, где подают закуски. Иногда она приносит домой всякую еду.

– Гениально, – сказал Борис, вставая и слегка пошатываясь.

Он уже выпил три бутылки пива и сейчас пил четвертую. Возле двери он протянул мне зонтик.

– Эээ, это зачем?

Он открыл дверь и вышел на улицу.

– Так идти прохладнее, – сказал он. Лицо под зонтом у него было синеватым. – И не обгоришь.

12

До того как появился Борис, я достаточно стойко сносил одиночество, и не подозревая даже, насколько я одинок. Наверное, если б даже у одного из нас семья была хоть вполовину нормальной – с часами отбоя, домашними обязанностями и родительским присмотром, мы с ним вряд ли стали бы так неразлучны – и так быстро, но с того самого дня мы практически все время проводили вместе, делились деньгами и рыскали в поисках еды.

В Нью-Йорке я рос среди ребят, которые уже много чего повидали в жизни – они жили за границей и знали по три-четыре языка, уезжали на лето учиться в Гейдельберг, а на каникулы ездили в места типа Рио, Инсбрука или мыса Антиб. Но Борис, будто бывалый морской волк, заткнул их всех за пояс. Он ездил на верблюде и ел личинок, он играл в крикет и болел малярией, ночевал на улице на Украине (“но всего две недели”), самолично подорвал динамитную шашку и плавал в кишащей крокодилами австралийской реке. Он читал Чехова на русском и писателей, о которых я даже не слышал, – на украинском и польском.

Он вынес и январскую темень в России, когда температура опускалась до минус сорока: бесконечные вьюги, снег да гололед, единственное яркое пятно – зеленая неоновая пальма, которая двадцать четыре часа в сутки мигала возле захолустного бара, где любил выпивать его отец. Всего на год меня старше – Борису было пятнадцать, – а уже по-настоящему занимался сексом с девчонкой на Аляске, он стрельнул у нее сигарету на парковке возле супермаркета. Она спросила, не хочет ли он посидеть с ней в машине, ну вот так все и случилось.

(– Но знаешь, что? – спросил он, выпуская дым из уголка рта. – Ей, похоже, не очень понравилось.

– А тебе?

– Блин, да! Хотя вот что, я понимал, что делаю все не так. В машине тесно было.)

Каждый день мы вместе возвращались домой на автобусе. На окраине “Десатойи”, возле недостроенного общественного центра с наглухо запертыми дверьми и умершими, побуревшими пальмами в кадках, была заброшенная детская площадка, где мы потихоньку опустошали автоматы с газировкой и подтаявшими шоколадками и подолгу сидели на качелях, куря и болтая. У Бориса частые приступы хандры и дурного настроения перемежались с периодами нездоровой веселости; он был то мрачным, то шальным, мог рассмешить меня так, что у меня бока болели от хохота, и всегда нам столько всего надо было рассказать друг другу, что частенько мы совсем забывали о времени и забалтывались на улице до самой темноты. На Украине он видел, как застрелили депутата, который шел к своей машине, – стрелка он не видел, просто оказался свидетелем того, как широкоплечий мужчина в чересчур узком для него пальто рухнул на колени – в снег и темноту. Он рассказывал про крохотную школу с жестяной крышей неподалеку от резервации чиппева в Альберте, куда он ходил, пел мне детские песенки на польском (“В Польше нам на дом обычно задавали выучить или песню, или стихотворение, молитву – что-то в этом роде”) и учил меня русским ругательствам (“Это реальный mat – как на зоне”). Рассказывал еще, как в Индонезии его друг, повар Вами, обратил его в ислам: он перестал есть свинину, постился в Рамадан и пять раз в день молился, повернувшись в сторону Мекки.

– Но больше я не мусульманин, – объяснил он, чиркая по пыли большим пальцем ноги. Мы распластались на карусели, укатавшись до тошноты. – Бросил недавно.

– Почему?

– Потому что я выпиваю.

(Самая скромная фраза года – Борис хлебал пиво, как наши сверстники – пепси, и начинал пить, едва зайдет домой.)

– Ну и что? – спросил я. – Зачем кому-то об этом знать?

Он раздраженно фыркнул:

– Потому что плохо называть себя верующим, если не соблюдаешь принципов веры. Это неуважение к исламу.

– Все равно. “Борис Аравийский”. Звучит.

– Пошел в жопу.

– Нет, серьезно, – со смехом сказал я, приподнявшись на локтях, – ты что, правда во все это верил?

– Вовсе – что?

– Ну, это. В Аллаха и Магомета. “Нет божества кроме Аллаха…”

– Нет, – ответил он, слегка заведясь, – для меня ислам был делом политики.

– Что, типа как у “обувного террориста”?[40]

Он фыркнул от смеха: