Шантаж

Как профессионально формулирует Спиридон! Он меня и знать не знает, и ведать не ведает. Народ бурчал, но воины мечи убрали в ножны. Остальные — заткнули топоры за пояса. Мои тоже придали себе мирный вид. Чарджи даже лук опустил и тетиву осторожненько отпустил. Но стрелу с тетивы не снял.

— Ты! Отдай ему меч стражников. Что ж это у тебя, господин старший десятник княжьей дружины, люди от сопли малолетней валятся? Или кормишь худо? Мечей в руках удержать не могут? Может, ты людей своих голодом моришь? А кормовые их — себе в скрыню прячешь? Стыд-то какой! Люди узнают, что малолетка гридня завалил — в нас тут — во всех! — местные сморкаться будут.

Толстый брыластый десятник сопел и тяжко соображал: что ж ему делать-то с двумя мечами в руках? Чтобы убрать меч в ножны — нужны две руки. Нужно выполнить команду старшего по должности, а оно никак. Руки-то заняты. И не повернуться толком. С таким-то брюхом да в доспехе. Он неуклюже топтался перед крылечком, пытался нащупать сползшие на спину ножны меча.

Вы будете смеяться, но мне пришлось помочь. Просто из вежливости. Забрал у него один меч, помог придержать ножны. С таким-то брюхом и правда — неудобно. Пока эти ножны на заду найдёшь…. Потом снова отдал дяде меч его человека. Десятник автоматически буркнул что-то благодарственное. Распрямился и отдышался. Ну, чего теперь? Спиридон уже перестал проповедовать и заговорил нормальным голосом.

— Оставь сторожей у ворот да пройдись с людьми по городу. Как бы местные не взбунтовались. Да даже не в бунте дело — передерутся, старые обиды повспоминают. А там пойдут богатые дворы разбивать, запалят чего-нибудь. А этих… Этих не трожь, они за мной. Надо чего с ними будет — сам скажу.

Десятник неразборчиво, но утвердительно, хрюкнул, по смыслу что-то вроде: яволь герр херр, хотя звучит более нецензурно, и пошёл собирать своих людей. А я махнул рукой своим.

— Господин вирник, (лохошок стоит у Спиридона за спиной — формулирую особо почтительно) коли дело с ложным доносом разрешилось, то не соблаговолит ли твоя милость вернуть назад барахло, которое посадниковы люди попятили. У Акима и его людей. Да выдать мне клепальщика Домана. На предмет взыскания с него установленной по «Русской правде» виры. (Если кто думает, что долбодятел кого-нибудь прощает… Я же сказал — я не ГГ, я — ДД)

— Ты, пойди, покажи там, где вещички взятые (это — лоху заспинному). Виру взыскивает князь. Он же и вину определяет.

— Вот и я про то.

С полминуты мы со Спиридоном смотрели в глаза друг другу. Доман, похоже, человек «из центра». Прислан из окружения светлого князя присматривать за политически неблагонадёжным отставным офицером. Здесь у него только контакты для обеспечения оперативной деятельности, а начальство в стольном городе сидит. Как светлый князь будет со своего сексота виру взыскивать — мне не интересно. Персонаж в моём хозяйстве нагадил — мне и прибирать. Гадину.

Спирьке, конечно, стрёмно. Выдать на расправу человечка из номенклатуры центра… Ну, Спиридон, решайся. Я ведь всё равно по-своему сделаю. Только Иисуса не забудь: «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною — тот расточает». Хочешь… в «расточители»? Или тебе более короткий большевистский вариант процитировать: «Кто не с нами — тот против нас»? Нет, нет нужды большевиков вспоминать — не дурак, сам понял.

— С левой стороны — дверка в подклет. Я его там видел. Но… без меня.

— Само собой. Ты бы, Спиридон, посадника навестил. С подушкой.

— Зачем это?!

— На лицо положить. Что бы мягче было. Прижимать.

Тут и мои подошли. Разговор двух стервятников пришлось прервать. Ребятам я объяснил, где надо искать Домана. И куда доставить. У меня возникла твёрдая уверенность, что после встречи с моими людьми Доман очень захочет в туалет.

Во дворе появились бабы, и начался вой. Вой по убиенной посаднице. Многоголосый и надрывный. Четверть часа в таком режиме, и любой нормальный человек выглядит и ведёт себя истерично. Просто при такой организации дыхания организму ничего другого не остаётся, как вбрасывать и вбрасывать в кровь новые дозы адреналина и прочего. Химия тела меняется в соответствии с требованиями сценического образа. Вполне по Станиславскому.

Не выношу. И когда всерьёз, потому что страшно: как после этого можно жить? После такого несчастия? Только — тут же пойти и повеситься. И даже воспрепятствовать нельзя — немилосердно при таком горе.

И когда — имитация. Противно не то, что играют, противно что именно играют. В хорошем театре тоже изображают очень качественно сильные чувства. Но там не делают вид, что это жизнь. А здесь… и, вроде, жизнь, а по сути — сплошное лицедейство. Вой на Руси — род женского пения. С элементами театра. Оперетта, мюзикл? Может, местные к этому привыкли — их и не напрягает так сильно. А мне на психику давит. И уши не заткнуть — неприлично.