Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Да отчего же? Нас осаждает пол-Японии, наше командование спит и видит, как бы сдать крепость, ваших лошадей хотя бы съели, а мою коробку просто так на нет перевели, снаряды привезли — счастье, солдаты от цинги мрут — отчего бы нам не сходить на охоту?

— Война, — улыбается Захарьин, — искусство возможного. С противником мы ничего нового пока сделать не в силах, с командованием тоже. В госпиталь я ходил, объяснил им про здешний кедрач, кажется, вняли. Остается упырь.

— Вам весело? — удивился Арефьев, увидев его улыбку.

— Да. И вам тоже, только вы боитесь в этом себе признаться. Совершенно напрасно. Знаете, один китайский книжник, будучи приговорен к смерти, сказал: «Подвергнуться казни — пренеприятнейшее дело, но коль скоро оно неизбежно, попробуем и из этого извлечь удовольствие». Нам предстоит жестокий штурм, и уж японцы расстараются, чтобы он стал последним. Но чем сидеть и ждать, изнемогая — не лучше ли действовать?

— Да с чего вы вообще взяли, что он появится вблизи от наших позиций?

Захарьин улыбнулся — снова как-то совершенно по-мальчишески.

— Приходите вечером в мой блиндаж — расскажу.

* * *

К вечеру Арефьев окончательно убедился в правоте ротмистра. Подвезти-то снаряды подвезли, но ничтожно мало. Огрызаться запретили, стрелять — только в случае штурма. А меж тем из охранения батареи пришлось списать в госпиталь еще двоих с отчетливыми признаками брюшного тифа.

Арефьев чувствовал, как час от часу в нем растет злоба, прямо-таки остервенение против Империи, бросившей их сюда, на Дальний Восток — и забывшей обеспечить в достаточной мере оружием, людьми, пищей, деньгами в конце концов. Он не боялся смерти — но его угнетала бессмысленность. Если незамерзающий порт на Дальнем Востоке так важен, так нужен; если с самого начала было ясно, что японцы не дадут нам чувствовать себя здесь хозяевами — отчего же так безалаберно подошли к делу? Форты не достроили, флот не усилили… Понадеялись на извечный русский авось?

Ну да, дикари и есть дикари — но дикари они в том, что печенку едят, визжат как будто коту на голову наступили, и ломятся вперед как оглашенные, а во всем остальном у них дело не хуже нашего поставлено, хотя тоже глупостей хватает. Не потеряй они столько народу, чтобы к тезоименитству своего микадо крепость взять, нам бы сейчас совсем невесело было.

Но мы-то дикарями себя не считаем. Мы-то цивилизованные европейцы — хотя еще мой дед помнил, как помещик его на ручного медвежонка выменял. Что ж мы к делу-то подошли как… и не сказать, кто. Нет, подумал Арефьев, прав ротмистр — с этим ничего не поделаешь, но зато можно ночью пойти ловить упыря.

Вечером наведался к блиндажу, где разместились экс-кавалеристы, назначенные в охранение батареи. Захарьин уже приготовил схему расположения. Синим карандашом были помечены места, где солдат находили с перегрызенными глотками.

— Он гуляет вот тут, у восточного склона Высокой. И никогда не заходит дальше вот этого места, — Захарьин постучал карандашом. — Потому что, по всей видимости, не поспеет к рассвету вернуться. Появился он, по словам рядовых, где-то в конце сентября, и шляется тут уже третий месяц. Вот два полнолуния, — Захарьин обвел скопление точек у, Седьмой и Четвертой траншейных линий. — А вот вчерашняя ночь. Дозорные, вот в этой балке. Понимаете, лейтенант? Если бы он продолжил свой маршрут, вышел бы прямо на нас. Но дозорные встретились ему раньше, и один из них нашумел, успел выстрелить. Возможно, даже попал…

— Попал? Вы тоже считаете, что их свинец и железо не берут?

Захарьин пожимает плечами.

— Я еще не встречал на свете никого, кого не брало бы железо. Но упырей оно берет хуже. Я на севере своими глазами видел, как в одного такого штук пятнадцать пуль всадили, а он все шел. Остановили, конечно, кости у них тоже ломаются…

— Мать честная… — Арефьев распахнул глаза. — Так вы видели нечто подобное своими глазами? Отчего же не сказали офицерам?

— А зачем? Возник бы долгий бесплодный разговор, которых я не люблю. И смысла в нем не было бы никакого — я все равно собрался идти на упыря один, ну или с вами — так к чему было затевать словопрения?

— И за что же мне такая честь? Право слово, я здесь не самый храбрый офицер.

— Да, вы не самый храбрый, — согласился ротмистр. — Но вы здесь единственный бесстрашный, а это качество мне более ценно. С практической точки зрения, не с этической, — ротмистр хмыкнул. — Храброму, понимаете ли, требуется время. Доли секунды, но все равно — время, чтобы преодолеть свой страх. У вас — преимущество.

Можно было сказать «вы мне льстите», а можно было не говорить. Потому что лесть — она тоже относилась к храбрости. К личному качеству, способности и готовности давить в себе страх. А не к свойству организма, в котором заслуги не больше, чем в цвете глаз.