— Это называется «про волка промолвка, а волк — на порог», — прокомментировал Кен, когда Эней вернулся в додзё. — Чего он от тебя хотел?
— Меня хотел, — Эней хмыкнул, садясь. — Соблазнительный я такой весь из себя.
— Шутишь? Уговаривал?
— Нет… наоборот. Тренировки решил прекратить. Боится.
— Правильно делает, — сказал Цумэ. — Слушай, а мы не можем его…? Ну, как контрольный экземпляр? Шучу. Сам знаю, что не можем.
— Не можем. И близко, и…
Когда, ну когда я начал разбираться в сортах варков?
— И вообще тебе не хочется на нем опыты ставить. А на Кошелеве, кстати, хочется?
— Да, — резко ответил Андрей. — Вот на Кошелеве, представь себе, хочется.
И подумал: если бы они с Фроловым спорили всерьез, он бы именно Кошелева привел в пример того, что не экзорцизм отбирает у человека — ну, у некоторых людей, по крайней мере — способности, а инициация.
До инициации Кошелев был детским писателем. Хорошим детским писателем. Потом грянула Полночь, и Кошелев, уже немолодой, устав от анархии и неразберихи, взял власть в Архангельске, где он жил, и за три года навел там порядок. А потом господин Волков, тогда еще начальник СБ ЕРФ, предложил Архангельской области вступить в Федерацию, а Кошелеву лично — бессмертие. И тот согласился.
Книг он после этого не писал. А те, что писались до этого — переиздавались многократно. Андрей Витер на них, можно сказать, вырос…
И нельзя было сказать, чтобы он об этом жалел. Жалел он совсем о другом.
— А что так? — спросил Цумэ.
— Долго объяснять, — Эней поморщился. — Расходимся отдыхать. Завтра переезд лаборатории — то есть, чертовски длинный день.
На этот раз Король выплыл из забытья медленно и плавно. Почти с удовольствием. Свет не резал глаза, фактура предметов не пыталась навязать себя, мир вокруг был немножко слишком пустым и звонким, но с этим можно было жить. Он повернул голову и увидел, что на прикроватном столике стоит стакан с какой-то светлой жидкостью, из стакана торчит трубочка для питья, а в кресле у окна сидит Габриэлян и, естественно, работает.
— Ты заботишься обо мне лучше родной матери. — сказал Король и закашлялся. — Что у нас случилось?
Габриэлян поднял глаза от планшетки.
— Твой Вешенников умер.
Оказывается даже этот плоский мир может выцветать.
— Как? Когда?
— Пока ты спал… неприятно.
— Да что там могло случиться?
Габриэлян поморщился.
— Ты сделал так, что его выдернули на переподготовку, упаковали в «Незабудку» — подписка о неразглашени и все такое прочее… а потом сразу же туда же за соседнюю перегородку перевели целую лабораторию, считай. Неизвестно откуда. И как ты думаешь, что сделали местные… специалисты по безопасности?
Король откинулся на подушку.
— Начали его трясти, — сказал он. — просто так, чтобы посмотреть, что выпадет.
— И в процессе, естественно, намекнули, что он в лаборатории застрял навсегда. Да. Я уже все читал… А Вешенников наших порядков не знал, а объяснить ему не успели — и что на него просто давят и голову ему морочат, он, скорее всего, не понял.
— И что?
— Он весь день ходил, недоумевал, а вечером, под самый конец смены уже — порезался.
— То есть как?
— Работал с активным генетическим материалом и просто-напросто порезался.
— Самоубийство…
— Исключено начисто. Конечно, сродственный белок — это всегда чревато, но в принципе, последствия могут быть какими угодно, вплоть до нулевых. А ураганная аллергия, да так быстро, чтобы откачать не успели — это можно нарочно сделать, только если на совместимость все заранее проверять.
— А он не проверял.
— А он не проверял. Случайность. Перенервничал и порезался. А коллеги не ждали — опытный же лаборант, с правом самостоятельной работы… ошибка сапера.
И он сидел тут, чтобы рассказать мне, когда я проснусь. Если бы я этого Петю сам убил… было бы проще, наверное… или не было бы… никогда еще не убивал гражданских, везло. Теперь везение кончилось.
Король повернул голову и стал смотреть на то, как изгибается поверхность жидкости в стакане. Пить ему не хотелось.
Ну что, здравствуй, Иосиф Мугинштейн, холостой сын тети Песи.
Глава 12. Цветы и ивы
First sailor
Come away, fellow sailors, your anchors be weighing.
Time and tide will admit no delaying.
Take a bouzy short leave of your nymphs on the shore,
And silence their mourning
With vows of returning
But never intending to visit them more.