Шаляпин

«Рахманинов, как говорил о нем знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок. Рахманинов поднимается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду.

Высокий, согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный бобриком, раздвинув фалды старомодного сюртука, поправил огромной кистью манжету и повернулся к публике. Его взгляд говорил: „Да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами за ваши презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немного — тишины“. Он играл. Была такая тишина, будто вся тысяча слушателей на галерее полегла мертвой, отравленная новым, до сих пор неизвестным музыкальным газом. Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва, но в партере раздались лишь нормальные аплодисменты. Мы не верили своим ушам. Чувствовалось холодное равнодушие, как будто публика пришла не слушать замечательную музыку в замечательном исполнении, а выполнить какой-то скучный, но необходимый долг. Только с галерки раздалось несколько воплей энтузиастов».

И. А. Ильф и Е. П. Петров благоразумно не относили себя к числу неразумных энтузиастов и поклонников Рахманинова. Авторы популярных фельетонов, нашумевших романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в 1935 году были командированы в США в ранге корреспондентов «Правды», мандат которой обязывал добросовестно отработать порученный им социальный заказ. «Одноэтажную Америку» и в СССР, и на Западе читали с интересом — тонкая наблюдательность, блистательный юмор, ирония, точные бытовые зарисовки… И все же ангажированность, неизбежная для советских журналистов, давала о себе знать. «Скучающие богачи пресытились Шаляпиным, Хейфицем, Горовицем, Рахманиновым, Стравинским, Тоти Даль Монте», — свидетельствовали авторы с достоверностью очевидцев. Ну а о «простом народе» и говорить нечего.

Выходящая в Париже русская газета «Последние новости» 19 марта 1932 года опубликовала заметки Б. Шлецера о концерте в зале «Плейель»: «Слушая Рахманинова, невольно вспоминал Шаляпина и сравнивал этих двух артистов: есть между ними нечто общее. У того и другого огромное психологическое напряжение, богатство душевного содержания соединяются с мудрым равновесием, с пластическим совершенством: все внутреннее, эмоциональное оказывалось в конце насквозь оформленным… У Рахманинова, так же как и у Шаляпина, нет ничего скорого, недоделанного; оба они „нутряные“ художники, конечно, но нутро здесь, стихия, оказываются до конца преображенными…»

Знакомство западного мира с русским искусством в 1920–1930-е годы приобрело совершенно особый смысл — не только художественный, культурный, но и идеологический, политический, наконец. Артист, музыкант, художник, писатель, насильственно вытесненный из России, выступал не только носителем образов, чувств, внутреннего мира «загадочной русской души», он оказывался еще и представителем страны, пережившей трагедию революции и социального слома. Эти обстоятельства обостряли интерес, которым были окружены выступления Шаляпина, Рахманинова, Павловой, Фокина, Вертинского, артистов Художественного и Камерного театров, балета С. П. Дягилева, оперных трупп М. М. Фивейского и А. А. Церетели. На вопросы журналистов о том, какое влияние окажут происшедшие в России события на будущее русского искусства, Рахманинов отвечал: «В настоящее время неспокойная обстановка тормозит всю творческую работу. России потребуется некоторое время для того, чтобы оправиться от разрухи, явившейся результатом мировой войны. Но я глубоко убежден, однако, что музыкальное будущее России безгранично».