Шахта

«Григорий Иванович, это кончится когда-нибудь?» – спрашиваю его. «Не знаю, – ответил он, – но, осенью мы вообще работать не сможем». – «Есть предложение». – «Ну?» «Давайте поменяемся: я встану за теодолит, а вы записывать будете». – «Смысл?» – «Смысл в том, что вы слишком медленно работаете! Так мы вообще никогда не закончим! Я сделаю замеры вдвое быстрее, и завтра же мы уберемся отсюда!» Сам того не замечая, я перешел на крик. «Сомнительно», – возразил он. «Давайте попытаемся! Это же невозможно больше продолжать!» – «Не дурите! Вы вообще раньше с “универсалом” дело имели?» – «Я вчера потренировался, когда вы спать легли». – «Это в темноте, что ли? У вас же совершенно нет опыта». – «Ну и что?» – «А то, что вы не сумеете. Я работаю в предельном темпе». Это его заявление показалось мне до того нелепым, что я захохотал и долго не мог успокоиться. Наконец спросил: «Григорий Иванович, ну так как?» – «Может, действительно сдаю?» – пробормотал он. «Просто у вас привычка работать в одном темпе». – «Нет, это не привычка, это неизлечимая болезнь и называется она – старость. Черт с вами, попытайтесь, только учтите, с первого раза у вас все равно ничего не выйдет, да и со второго тоже!» Я был уверен в обратном, но спорить не стал. «Жень, однако, хотелось бы порубать горяченького», – закончил он разговор, и я поплелся к костру.

Спать в тот вечер легли засветло, а встали, помнится, раньше обычного, еще совсем темно было. Я впервые взвалил на плечи тяжелый ящик и полез вторым, следом за Греховым. Он все оглядывался на меня. «Жень?» – «Чего?» «Выдержишь? Мошку-то?» – «Да я о ней не думаю вовсе». – «Молодец, так и надо!» А я ни о чем другом и думать не мог. Когда он сел на ящик и натянул накомарник, а у меня – только ватки, чтобы, значит, нос ими заткнуть, совсем мне худо стало. Но – делать нечего. Установил теодолит, огляделся. Только-только рассвело. До самого горизонта верхушки пихт торчат из медленных волн туманного моря. «Ну, начали?» – «Начали!» Я принялся наводить на первую вешку. К теодолиту прикасался с опаской, как к ядовитому гаду. Кручу винты, а флажка все нет, хоть тресни! Меня пот прошиб, и тут он вдруг выпрыгнул. Пытаюсь установить перекрестье на его основании – не получается. Глаза закрыл, выругался про себя и – навел. Какая там минута, хорошо, если не десять прошло. Грехов сидит как статуя, лица под накомарником не видать. Глядь, а пузырьки уровней расползлись в разные стороны. «Идиот!» – кричу сам себе. «Спокойно, Женя, поправьте, и начнем сначала. Еще не поздно», – слышу голос Грехова. Стыдно мне стало, зато успокоился. Еще двадцать минут пролетели, словно их и не было. Потом, правда, дело двинулось. Небо, как всегда, посинело, ни единого облачка не было на нем. Тут только я понял, насколько профессионально работал Грехов. Все вроде делал быстро, как только мог, а по часам выходило, что сильно отставал от его обычного темпа. Сжав зубы, я постарался действовать еще быстрее и не обращал внимания на появившуюся мошку, пока боль в лице не сделалась совершенно нестерпимой. Казалось, стая острозубых тварей выгрызает кожу и мясо. То же было и с руками. Словами это не опишешь. Начал осторожненько потряхивать пальцами – не помогло. «Всё, – думаю, – хана, не могу больше!» А ведь день только начался. «Терпите, Женя, терпите», – с едва заметной усмешкой в голосе прошептал Грехов. Захотелось его убить. Сорвать теодолит и грохнуть им изо всех сил по склоненному накомарнику. Потом что-то во мне изменилось, я перешел какую-то черту и превратился в автомат. Ничего не видел, кроме черточек в окуляре, ничего не чувствовал, кроме боли, все остальное во мне помрачилось. Руки сами вращали винты, губы сами диктовали цифры. В тот день было уже не так жарко, и воздух долго оставался неподвижным. «Неужто, – думаю, – успеваю?» Тут и Грехов голос подает: «Отлично, Женечка, успеваем!» Я потерял ощущение времени. Только что было одиннадцать, гляжу – уже три часа пополудни.

– Это бывает, – вставил Сергей Маркович.

– Прошел еще час, еще полчаса. Близился вечер. Руки у меня начали сильно дрожать. И вот я сделал последний отсчет. «Всё!» – кричу. «Да, всё», – спокойно подтвердил он. Я содрал кровавую корку с лица, и увидел, что журнал заполнен только на две трети, да и то все перечеркнуто. «Почему?!» – «Уровни...» Гляжу, пузырьки в стороны уплыли. У меня слезы брызнули, как у клоуна в цирке. «Когда?» – «Два часа тому назад вы задели штатив рукавом, потом еще два раза». – «Вы знали и не сказали, а я, я так мучился!» – «Нужно было, чтобы вы поверили в возможность успеха, а мучения эти – обыкновенное дело в нашей работе».