Шаг в сторону

Доктор Вегрихт сидел наверху у Кунца и нервничал, как старая дева. Он твердил, что лестница должна быть освещена, и допытывался у Кунца, почему он не принял мер. Наверняка он ужасно боялся ответственности и всего такого прочего. Кунц пытался ему объяснять, что незачем было освещать подвальную лестницу, потому что там, кроме крыс, никого нет и что Жачеку там тоже нечего было делать. Пани Ландова и я изо всех сил старались поддержать Кунца. Но на доктора ничего не действовало. Вегрихт твердил, что подаст в Прагу рапорт о случившемся и что завтра поедет туда лично.

Кунц попросил его захватить грязное белье, которое ему в Праге стирает старая тетя, и вытащил коробку из-под сахара, набитую грязными платками, носками и прочей гадостью. Доктор сначала очень решительно отказался, полагая, очевидно, что грязное белье не соответствует важности его миссии. Но мы его уговорили. Однако эту коробку мы обязались завернуть в чистую бумагу. Доктор заявил, что в противном случае он не возьмет ее в машину. Он, видимо, боялся, чтобы из коробки не выскочила какая-нибудь бацилла и не попала на него.

Наконец пани Ландова упаковала все это, ни Кунц, ни я паковать не умели. Я заклеил сверток клейкой лентой. Я никогда не знал толком, как с нею обращаться: облизать целиком или еще что-то, поэтому я за спиной у доктора поплевал на нее и размазал пальцем. Я весь вымазался, а проклятая лента порвалась в двух местах.

Потом я пошел с доктором к машине. Когда он взглянул на часы, я спросил его внезапно:

— У вас красивые часы, пан доктор, где вы их купили?

— Жачек мне их продал, — ответил Вегрихт, — дней десять назад. Как вы думаете, не было бы лучше, если бы присоединили письменное заявление от представителя ревизующей организации, что вы не считаете необходимым освещение подвальной лестницы?

Я заверил его, что в случае надобности с удовольствием напишу такое заявление. Он мне уже надоел со своим страхом, и я облегченно вздохнул, когда он, наконец, погрузил бациллоносную коробку и уехал.

В следующую ночь ничего не произошло.

Рано утром, когда мы завтракали, кто-то внизу закричал:

— Пан Блажинка! Пан Блажинка!

Я посмотрел вниз. Там стоял тот самый дед, которого я встретил на автобусной остановке в день своего приезда. Он показывал мне тогда дорогу в замок. Дед просил меня, чтобы я спустился, а потом сообщил, что вчера вечером звонили из Праги и сказали, что я обязательно утром должен позвонить пану Вошаглику.

Пан Вошаглик — это псевдоним начальника, то есть Старика. Этим именем мы пользуемся для телефонных разговоров. Если кто-нибудь на почте, или в ресторане, или вообще где-нибудь, откуда звонят, стал кричать, чтобы позвали к телефону капитана Жирардо, на это наверняка бы обратили внимание. Ведь мы же не при осаде Арраса.

Я собрался и пошел в деревню. По дороге дед рассказывал, что Ферда, то есть зять, не может отлучиться из магазина, что Андулька болеет, а дети в школе, так вот и старый дед понадобился. Я сказал: «Да, да», — потому что я все еще злился на себя из-за этой сумки.

На доме над вывеской «Едноты» было написано «Гостиница». Слово замазали после войны дегтем. Деготь за эти годы стерся. Зять Ферда был толстый, с усиками, как у покойного фюрера. Это уж такая сельская мода.

Телефон находился в кухне. Прежде чем говорить, нужно было покрутить ручку. Двойник фюрера позвонил в Маркету на почту, сунул мне трубку в руку и пошел в магазин, чтобы там не стащили какую-нибудь ценность вроде плетки.

Из Маркеты меня соединили с Прагой. Я назвал номер, через минуту кто-то отозвался, и меня соединили с паном Вошагликом. Голос на другом конце провода сказал, что товарищ капитан болен и что у телефона Бахтик. Я сказал, что сожалею, — оно так и было.

Бахтик сообщил, что я должен немедленно прервать отпуск и вернуться в Прагу. Я ответил, что не могу, а он:

— Что значит «не могу»?

Очевидно, заменял начальника. Вот радость-то! Я спросил, зачем мне нужно возвращаться. Он сказал, что установлена личность мертвого из Дечина, что это был Франтишек Местек, механик речного судна, постоянно проживавший в Дечине. Месяц назад его уволили за пьянство, и он собирался ехать в Липну на плотину. Теперь его разыскивала какая-то девица из-за алиментов. Выяснилось, что вещи Местека остались на квартире у хозяйки и что его недели три никто не видел. В Липну он, конечно, не заезжал.

Девица признала вещи покойного. О часах она ничего не знала, а при составлении протокола заявила, что Франта всегда был со странностями.

Бахтик выразил пожелание, чтобы я немедленно возвратился в Прагу и занялся этим делом. Не имело смысла с ним ругаться. Мне ничего не оставалось, как рассказать ему хотя бы то, что я считал нужным. Как я прошляпил сумку, не стал ему говорить. Он заявил, что сделает для себя заметки. Он всегда все записывает и, чтобы никто не прочел его записей, пишет неразборчиво. Потом сам ничего прочесть не может.

Он буквально вытянул из меня фамилии тех, на кого падало подозрение. Только потом мудро решил, что в таком случае я не должен возвращаться.