Сгоревший маскарад

История мальчишки, бросившего вызов всему общепризнанному и прописным истинам, берёт своё начало с торжества его пятнадцатилетия. Перед нами некто из не столь богатой, но и не сказать, что прямо-таки бедной семьи. Родители юноши были среднего класса и заработок позволял жить если уж не в роскоши, то по крайней мере без знания острой нужды. К этим самым нуждам относились всего-то: поддержание элегантного вида, обязательное общение со сверстниками и почтительное отношения к своим попечителям, что в данном случае, приравнивалось к уважению родителей. Суть преклонения перед старшими зиждилась исключительно на материальных основаниях, ни о каком духовном почтении нельзя было и зарекаться. Грубо говоря, господствовало правило: кто кормит – перед тем и преклоняйся. Окружение состояло сплошь из тех, кто доказывал себя делом и объективной активностью; про субъективный фактор и менее поверхностные отношения народ не знал и знать не желал.

В таких вот условиях рос протагонист затевающейся истории. Повсеместная заурядность не могла не отразиться на облике и самого юноши. Чем больше вокруг было людей того же толка, что и вышеописанные «активисты», тем злокачественнее это сказывалось на разуме – самом образе мысли. Куда бы наш герой не направлялся, его всюду преследовала эта навязчивая материальность: в магазинах люди концентрировались на том, как-бы побольше продать и тем самым, увеличить свой карман; коллектив знакомых и друзей погрязал в физических тренировках, общении о том, кому кто сколько должен и т. п; даже дни в своей скоротечности и какой-то неостановимой спешке, казалось, смеялись над всей этой земной суетностью. Сутки действительно сменялись как перчатки, без каких-то изменений и новшеств, подобно череде монотонных и ничем не примечательных событий. Столь миловидный «день сурка» действовал как антидепрессант; к этому выражению любили прибегать, когда кто-то из потока спешащих на работу вдруг останавливался и начинал заниматься тем, что несвойственно человеку толпы; остановившийся начинал думать и в своей задумчивости, он обнаруживал тленность существования, что всё идёт не так, как оно должно быть на самом деле, но вот, к нему уже спешит не на шутку встревожившийся «друг» и в страхе потерять немыслящую на пустом месте версию товарища, подбадривает его фразой ala «день сурка», как-бы подчёркивая абсурдность пробуждённых домыслов. Каким-бы парадоксальным не был этот феномен, но он действительно остепенял сознание своей жертвы, и та снова одевала на себя шоры, вновь соглашалась стать арестантом под куполом обыденности. Такими вот психологическими приёмами пользовались те, кто боялись утратить материальную опору и выбиться из колеи привычных распорядков. Почему же люди боялись покинуть выверенные пределы? Да потому что страшились встречи с неизвестностью. Направленность этих сужающих кругозор фокусов была одна – это противостояние угнетённости. Ведь именно с мысли и только с неё как раз и начиналось прозрение, а духовный рост – всегда был нечто болезненным, так как душу начинают сковывать трепет перед чем-то неизвестным.

Так уж завелось, что человек всегда боялся столкнуться с неведомым. Издавна, философы стали говорить об истинном страхе, как страхе самого страха, то есть, когда человек начинает бояться не какой-то конкретной вещи или ситуации, а того, чего не может предать описанию. В этом заключалась проблема всей современности; она с торжественным видом была готова испытывать трепет перед трудностями объективного характера и отмаливалась нежеланием страшиться чего-то более духовного по причине нелепости такого рода тревог. Но в сущности, несуразица страха неизведанного была ничем иным как прикрытием, щитом труса, боявшегося пережить настоящий ужас при столкновении с чем-то новым; обывательский ум не был подготовлен сойтись в битве с врагом такого уровня, ибо знал и очень хорошо чувствовал, что стоило ему только посмотреть в бездну, как она тут же поглотит мелочную личность без всякого остатка.