Сфумато

Соколовский — да, вот это было низко и мерзко, жаль человека, но помочь уже нельзя, сегодня уже судебная комиссия. Она могла быть с его, Давида Фельдмана, показаниями, или без них, повлиять на результат он не мог. УПБ не отпускает никого. Но важнее другое. Она могла быть лично с ним, с Давидом Фельдманом, и кто-то другой дал бы показания в отношении него.

Да, это было важнее, а подленькое чувство оставалось только забыть.

В дверь постучали.

Давид Маркович открыл. Это была девочка, дочь соседа, колхозного агронома, Семёна Ефимовича. Тот жил один и растил дочь, Давид Маркович не спрашивал, где его жена, это давно было не принято — спрашивать о таком.

Девочка восьми лет заходила за книгами, теми редкими книгами, что сохранил или сумел найти нынешний редактор газеты «Свет Конвенции».

— Я книгу вернуть пришла, — сказала девочка и протянула ему «Денискины рассказы» в потрёпанном переплёте.

— Здравствуй, Машенька, — растерянно проговорил Давид Маркович, — я тебе вечером занесу новую, у меня пока беспорядок.

— Спасибо, — ответила Маша и ушла.

В доме действительно был беспорядок после вчерашнего обыска. Но хозяин квартиры смотрел на разбросанные вещи и думал о другом. Вот. Выводится из народа чуждый, на его, Давида, глазах. Читает сомнительного автора. И хочет читать ещё.

Но не только от этого кололо под сердцем. И Давид Маркович вспомнил.

— Скоро у вас будут новости. Ждите, — сказал ему вчера вместо прощания Сергей Петрович, оперуполномоченный УПБ.

Глава 7 Хомяки

Виктории Марковне никуда не нужно было торопиться утром. Она вышла из того возраста, когда работа была обязанностью, даже по меркам места, где она сейчас жила, а работы, которой хотелось бы заниматься в радость, здесь не было. Талоны на минимум выдавали, этого минимума ей хватало, страдала Виктория Марковна лишь из-за отсутствия даже не книг — информации.

Вся её жизнь до Конвенции существовала где-то в стремнине потока новостей, сюжетов, писем и сообщений. Она привыкла чувствовать эти волны, проходящие сквозь поры кожи и дающие жизнь, радовалась, когда замечала в стриме крупинки ценного и особенно — когда замечала первой. Тогда сердце начинало стучать реже, мир замирал, она брала крупинку в руки, делала новость или материал — неважно, что именно, но это была работа, которая давала желанную усталость.

Это было всегда, и казалось, что будет всегда, но оборвалось в один вечер, и пустоту внутри заполнить было больше нечем.

Здесь, на северных островах, где Виктория Марковна оказалась сразу после Конвенции, работы было много: обустраивать жизнь в холоде посреди воды, которая почти весь год подо льдом, долбить мерзлоту и выживать — адский труд. И этот труд ничего не даёт, он только забирает.

Мерзлота тянет в себя жизнь, в этом не сомневается никто на островах «ЗФИ».

Год назад Виктории Марковне исполнилось шестьдесят и талоны стали ей выдавать не за труд, а чтобы не умерла. И это было странно — прислали её сюда, чтобы она не жила.

Раз в неделю Виктория Марковна ходила почти через весь остров к знакомой, ещё из той, прежней жизни.

Тогда, до, знакомая писала дерзкие пьесы и участвовала в штабах смешных кандидатов во власть. Им нужны были талантливые авторы, очень талантливые, чтобы объяснить, что они, кандидаты во власть будущую, вовсе не кормятся от власти нынешней, а даже оппозиция. У некоторых получалось. Авторам это было неважно, это тоже была лишь работа.

Сейчас, после, знакомая уже не была драматургом и автором политических технологий, она тоже оттрудилась на мерзлоте и талоны свои получала третий год пенсионно.

Сегодня был именно тот день, когда подруга ждала в гости, и Виктория Марковна, одевшись потеплее — летний северный ветер суров, — пошла.

Первые шаги давались тяжело, промёрзшие колени противились ходьбе, они хотели больше никогда не сгибаться и не разгибаться, но это время ещё не пришло.

А я иду, где ничего не надо, где самый милый спутник — только тень, вспомнилось вдруг.

Вдох. И веет ветер из глухого сада.

Вдох. А под ногой могильная ступень.

Пошло легче. Не бывала ты здесь, Анна Андреевна.

Виктория Марковна любила стихи. Жалела Ахматову, этих прекрасных из Серебряного века, Гумилёва, Мандельштама, Цветаеву и вообще всех их, страдавших.

А потом пришлось страдать самой, жалость расплылась, растеклась и потеряла резкость.

Она шла по неширокой улице между двумя линиями низких домиков, выстроенных сплошной линией — стена к стене. Таунхаусы, вспомнила она слово.

Стало смешно. Живёт в таунхаусе, за городом, как хотела когда-то, но всё было недосуг, надо было кипеть в центре, а таунхаус и загород — это чтобы писать на покое когда-то потом.

И вот он наступил, этот потом, и таунхаус есть за городом. Очень далеко за городом.

Мужа и детей у неё не было никогда, хотя мужчинам она нравилась и, было, предлагали. Не получилось. Виктория Марковна улыбнулась, её развеселила мысль, что хозяйством всё-таки обзавелась.