Северный Удел

Для пробы выставил вязкий «блок» – сплошное черное плетение обманчиво слабых жилок, которое, кружась, медленно перетекло в хищную «спираль Эрома». Отдельные жилки соскочили в стороны, зависнув на уровне головы и щиколоток, готовые к перехвату воображаемой атаки. «Кипение» заклубилось за спиной.

Я задумался, вспоминая.

Вот Лобацкий прыгнул… Что там было в схватке? Защита, контратака, «гримаса Адассини», неровный, тесный и косой строй, похожий на кривую усмешку. В сущности, он был равным соперником, этот тихий казначей.

Не сказать что я ловко отбивался – действовал, наверное, хаотично, больше реагируя на его выпады и прикрывая дядю.

Кровь по памяти складывала узоры.

Вот я принял первую атаку, растворил чужие жилки. Вот отвел в сторону вторую. Вот связал встречным выпадом третью, пережав боковые плети «кипением». Техники у Лобацкого, по сути, не было. Был напор. Бешеные всплески. Таранные удары – бум! бум! бум!

Но надо признать…

В дверь нумера осторожно стукнули.

Это я опять пропустил. Увлекся. Вот же…

Кто-то там шуршал одеждой, пихался локтями, сопел и перешептывался. Потом все это безобразие прекратил возглас: «Ну-ка, тихо мне!»

В дверь стукнули снова:

– Господин.

Ага, Майтус привел ребят.

Я свернул жилки, мимоходом проверив: мальчишек – четверо. Натянул сапоги. По пути к двери поднял несколько бумаг.

Эх, Ольга-Татьяна…

– А где пятый?

Сдвинув засов, я встал на пороге.

– Э-э… Да вот… – развел руками кровник.

За ним толклись и елозили по полу босыми ногами.

– Тимоху мамка отлупила, – наконец просунулось сбоку от Майтуса грязное лицо. – И заперла. Он не смог.

– Ясно, – сказал я. Отошел. Сел за бюро. – Проходите живее.

Оттеснив Майтуса, малолетние следопыты набились в нумер. Неопрятным строем они выстроились передо мной и начали все разом:

– Господин хороший…

– Мы все как вы говорили…

– Я по Кешую…

– А я по Гуляй-рядам!

– Стоп!

Я поднял ладонь, и мальчишки умолкли.

У нас в поместье таких называли «босота». Штопаные-перештопаные порты. Ушитые рубахи. Обувь или самая плохонькая, или ее вовсе нет. Худая, чумазая, вечно голодная низкая кровь. Все время крутились то у наших ворот, то у Пан-Симонов.

Я обвел их взглядом:

– Крови кто-нибудь боится?

Следопыты замотали головами. Чернявый, помнится показавший кровнику язык, мотнул не совсем уверенно.

– Нет, господин.

Я показал им иглу:

– Я не буду вас спрашивать. Вот мой инструмент. Я все увижу из вашей крови лишь уколов палец. Ну что, кто первый?

Краем глаза я заметил, как мимо Майтусова сапога в комнатку проскользнул восковой человечек и спрятался за креслом.

Что ж, наконец-то.

– Ну! – поторопил я мальчишек. – Самому смелому даю копейку!

Руки потянулись, обгоняя друг друга.

Я выбрал ту, что почище, смочил в водке платок, отер мальчишке большой палец, оставляя на платке грязный развод.

Укол. Капля крови. Невидимая работа жилок. Улица Бешаррон с пожарной частью.

– Следующий!

Платок. Укол. Каплю поймать. Кешуй.

– Следующий.

Укол. Серебряная.

– Ну давай.

Чернявый, оказавшийся последним, оглянулся на приятелей, сосущих уколотые пальцы.

– А это не больно?

– Нет.

Я схватил его тонкую руку, стиснул.

– Ай!

Платок. Укол. Ага, Гуляй-ряды. Отлупленный Тимоха, значит, следил на последней аллейке. Ну да ладно, и этого достаточно.

Я прикрыл глаза:

– Майтус, расплатись. Первому – копейку, остальным – по полушке.

– Как скажете.

Зазвенела, забрякала медь.

Шлепки босых ног, кряхтенье кровника, нехотя расстающегося с монетами, голоса мальчишек: «Спасибо, господин», «Благодарствуйте, господин» – все отдалилось, сделалось едва различимым.

Леверн в четыре улицы, увиденный детскими глазами, распахнулся во мне, сверкая солнцем.

Плыли кареты, черным лаковым задником маячил впереди шарабан, на нем покачивались две фигуры – в бешмете и в мундире, а вокруг шли навстречу или в ту же сторону лоточники и мешочники, приодевшиеся горожане, крестьяне, торговцы, дамы и господа, гимназисты, продавцы сигар и леденцов, полицейские, военные, мелькали «козырные» картузы, клетчатые фанфаронские штаны, сюртуки и рубахи, катились прогулочные коляски и утыканные зонтиками ландо.

На Серебряной и Гуляй-рядах за шарабаном отчетливо держался один и тот же человек. Он следовал в отдалении, забирая к стенам или столам, но не выпускал повозку из поля зрения.

Человек был рослый, в неприметном засаленном кафтане и штанах.

Лицо его, на мгновение отразившееся в витрине посудной лавки, простодушное и словно бы сонное, я узнал сразу.

Гиллигут. Увалень с постоялого двора.

* * *

Интересно, подумал я, он-то здесь каким боком?

Может, конечно, его появление и случайно, но вкупе с подкинутым мне яйцом…

Так, это надо будет прояснить.

Я открыл глаза. В нумере не было ни Майтуса, ни мальчишек. Но вот-вот должен был подойти Тимаков. А там и господин обер-полицмейстер не замедлит…

И домой, домой!

Я потер лицо ладонями.

Как же все запутанно. Ну какой крови тут еще Гиллигут?

– Эй! – Я повернул голову к креслу. – Выходи давай. Никого нет.

Восковой человечек выглянул из-за ножки-завитка, огляделся и рванул к бюро. Внутри него чернела горошина вложенной крови.

Я опустил ладонь:

– Забирайся.