Северный крест

Можетъ показаться: Грхъ говорилъ Атаною, а болванъ говорилъ Акаемъ, – на дл всё было не столь просто: для мужа, околдованнаго Атаною, въ миг томъ была – вся Вчность – всё, всё, всё: вся жизнь была тьмою, а нын была она свтъ; была она морокомъ, а нын – сіяніе, сверное сіяніе; всь смыслъ жизни горлъ въ мгновеніи полыхающемъ: сперва стукъ Судьбы въ дверь, посл – мучительныя и черно-красныя метанія, посл – посл пораженія – безумящее вожделніе, огнедышащіе потоки похоти, впрягающей сердце въ ярмо, страсти взрывъ, молнія чувственнаго, рождающая помутнніе разсудка, дале – лобзанія, огнь, ярость, руки, перси, стенанія, судорожное движенье чреселъ, напряженіе, изступлень, содроганія, похожіе скоре на судороги, зминые извивы плоти двы, нехватка воздуха, мрные внутренніе дерги влагалища, смя раскаленное, изнеможеніе, – спиралевидная симфонія льда и огня: цною жизни Акая, цною общаго дла, цною души сего мужа…

Падшій сей мужъ, однакожъ, мене всего ощущалъ сіе какъ паденіе: плотяная призма всё, относящееся въ міру духа, видитъ не только въ дурномъ свт, но и часто, слишкомъ часто въ свт противоположномъ: плотяность – слпота воплощенная. Плоть ничего не вдаетъ, будучи слпой въ мр высшей, но всего алчетъ; духъ всё вдаетъ, но не алчетъ ничего. – Для плоти паденіе то – не паденіе, но надмирная прелесть, восхожденіе къ далямъ надзведнымъ, касаніе божественныхъ гармоній. Для духа паденіе то – колнопреклоненное нисхожденіе – кубыремъ – къ самымъ низинамъ трона создавшаго, откуда и не видно павшему: лукавой улыбки творца.

– Насытился ли ты мною, о быкъ священно-терзаемый? – по-зминому лукаво спросила Атана.

– Нтъ, о богиня! Нтъ! Возможно ли сіе? Готовъ я снова предать себя въ пречистыя твои руц, – взволнованно отвчалъ мужъ.

– Мной никто никогда не насыщался, – сказала Атана, полнясь критскою улыбкою и тыкнувъ въ него лабрисомъ, которымъ она – священнодйствуя – игралася съ нимъ: лабрисъ указывалъ на великую ея власть: надъ жизнью и смертью быколикаго, быкообразнаго сего мужа: мужа-быка.

– Въ миг томъ была Вчность, но Вчность оказалася мигомъ. Ты Луною была, а я – Солнцемъ.

– Да, познавшему меня Жизнь уже и ненадобна; и Солнце, кланяясь Ночи и Лун, когда нисходитъ за окоемъ, есть жертва вседержавной владычиц Ночи – Лун, багряно-кровавой, святой, оно – законная ея добыча.

– Не зрть тебя бол было бъ еще хуже, чмъ Жизни лишиться, ибо когда взиралъ на тебя, всь мой взоръ… Всё за тебя, всё…Располагай жизнію моей, о вседержавная!

– Какъ зовутъ тебя, страстотерпецъ? – вновь лукаво, что было всегда ей присуще, вопросила Атана, очи чьи словно противополагались устамъ ея: очи – ледъ, уста – улыбка, пламя, жизнь.

– Загрей.

– Отвтствуй: грекъ ли ты еси?

– Да, родомъ изъ Микенъ.

– Оно и видно.

Атана размышляла, видя пылъ сего мужа: оставить ли его въ живыхъ или нтъ. Склонялась къ первому. Тмъ временемъ, многіе прочіе мужи ползли во дворецъ, но были разстрляны дворцовыми лучниками.

Атана жестомъ повелительнымъ приказала мужу бороться противу бывшихъ его союзниковъ. Тотъ съ радостью то исполнялъ; и рада была высшая жрица. Угроза для дворца миновала. Въ тотъ же день, часами поздне, Загрей, хотя и усталъ, но снова возжелалъ Атану, глядя на нее съ нагло-тупымъ вожделньемъ, словно не растративъ всь избытокъ могучихъ своихъ силъ. На сей разъ взглядомъ, исполненнымъ не презрнья, но нкоего довольства, скоре теплаго, чмъ хладнаго, отвтила казавшаяся богинею недвижная, застывшая два; но и это лишь раззадорило мужа. Снова на нее набросился мужъ, пылая любовію, увлекая её въ многомощныхъ своихъ объятьяхъ; снова черно-красное множилось, и время словно сжималось, а свобода истаяла, испарилась. Многострастными лобзаньями покрывалъ Загрей мраморное тло жрицы. Пронзалъ её онъ плоть – вновь и вновь; покамстъ и она не пронзила его: лабрисомъ. Кровью насыщалася свирпая жрица, два-Земля.

Атана предстала Ариманомъ: въ женскомъ обличь. Ибо была она если и не мыслью, то воплощеннымъ чувствомъ Матери.

Мужа того видали – и видали не разъ въ окрестныхъ лсахъ: посл того. Не на него похожаго мужа, но его самого.

* * *

Виднлись: темница изъ чернаго камня, въ кою едва проникали лучи свта, нсколько фигуръ, Акая лицо окровавленное – не поникшее и не потухшее, но гордое и злое не злобою, но великимъ напряженьемъ могучихъ силъ его, – рубаха разодранная, валявшаяся на полу каменномъ.

– Приступимъ, да скажешь многое утаенное, бородатый, – сказалъ первый палачъ, исполнявшій также и роль мучителя, пытающаго пытаемаго.

– Ты, ты возстаешь противу богами данныхъ законовъ? – вопросилъ Акая второй, что обликомъ былъ мрачне ночи.

Акай молчалъ.

– Возстаешь противу славныхъ нашихъ порядковъ? Противу обычаевъ, установленныхъ въ древности незапамятной самими богинями? – продолжалъ второй.

Но молчалъ Акай.