Северный крест

Фонарь едва ль разсивалъ мраки окрестные. Три брата по несчастью приблизились къ двери и не стучавши вошли. Гоготъ обрушился на нихъ, и блеянье скота, и лай собачій, и кудахтанье куръ; смрадомъ и козлинымъ духомъ дышалъ воздухъ внутри; и были смрадны и козлины разговоры сидвшихъ – и завсегдатаевъ (таковыхъ и нын было мало), и новоприбывшихъ. На заплеванномъ полу лежали тла, и одному богу (неизвстно, правда, какому) было извстно, живы ли были лежавшіе; въ углу дрались, во хмелю будучи, но неохотно, вяло, безъ страсти; буйныя фигуры не виднлись; въ другомъ углу сидлъ-лежалъ одинъ – свинья-свиньей – судьбу кляня: вино то – зелье презлое – валило съ ногъ любого; въ третьемъ углу тнь рвала на себ одежду, стеная. Иные имли такое выраженіе лица, что дай имъ, скажемъ, кочергу, убили бы на мст – и давшаго, и иного любого. Иные пли козломъ, иные – козла драли; иные – съ козлиными бородками – служили за козла на конюшн; иные были козлоноги; иные – встали козломъ и такъ и стояли; иные – глядли бычкомъ, а были и настолько опьянвшіе, что и пили бычкомъ; но, безъ сомнній, вс неказистые и думать не думали о козлятин, ибо и сниться она имъ престала.

Никто не оглянулся на пришедшихъ. Акай, свши, спросилъ вина у Однорукой, сперва сдлавшей видъ, что не понимаетъ его (что означало: она-де не помнитъ о своемъ долг, или плат Акая). Въ отместку онъ схватилъ её за перси, но вскор отпустилъ, получивъ пощечину, развеселившую его.

Затхлый воздухъ пьянилъ: безъ вина. Курилися травы, дурманя голову. Козлогласили козлодеры, но ничто не козлилось. Горлъ огонь и собою готовилъ кушанья, о коихъ стоило бы умолчать: изъ свжаго были только кошки да псы…

– Хозяйка, еще вина! Еще, чортъ бы тебя побралъ! – крикнулъ нкій пьяный мужъ.

– Будетъ съ васъ, – кряхтя отвтила старуха.

– Ты, однакожъ, подойди. Не лайся, дура.

– Ладно, ладно. Чего случилося, что не такъ?

Съ улыбкою торжествующей указалъ мужъ напечатлнье на десниц, знакъ того, что онъ одинъ изъ братьевъ критскихъ, что означало: онъ человкъ военный, служивый, и можетъ длать съ нею всё что пожелаетъ. Поблднла Однорукая. Думала: пропала. Сдлала поклонъ и спросила, чмъ могла бы быть полезна. Служивый отвтилъ:

– Дло твое самовольное и недоброе…ты…вино-то отравное! Ты почто работниковъ изводишь, губишь, дрянь?

– Такъ я жъ кого неволю-то, отецъ мой: сами идутъ!

– То врно. Но наживаешься ты (и я вдаю размры наживы твоей) на гор людскомъ. Гляди – самой богатой стала изъ люда.

– Богатые, они въ трахтиры ходютъ, почему бднякамъ не имть кабакъ? Солнце, оно для всхъ свтитъ: и для богатыхъ, и для нищихъ.

– Мн твои козы да куры съ грошовыми браслетами ненадобны – родомъ изъ этой блошницы: я видлъ твою дочь давеча. Смекаешь, паскуда?

– Смекаю, отче. Но невинна она.

– Тмъ лучше.

– О боги: послднее отбираютъ…

Въ сущности, оглядываясь на грядущее по отношенію къ происходившему и на прошедшее по отношенію къ намъ, можно сказать: народъ всегда былъ гораздъ обманывать самъ себя: одни бднли, низвергаясь въ нищету, иные на этомъ жирли. Жирвшей была и сія старуха, имвшая, несмотря на предпреклонный для сей эпохи возрастъ, обликъ весьма еще привлекательный для иныхъ постителей ея лавки: чего только не увидится глазами мертвецки и полумертвецки пьяныхъ. Она же, напротивъ, была трезве всхъ трезвенниковъ и не опасалась почти одной (ей помогали лишь два ея сына) содержать заведеніе такого рода. Однако Однорукая, смуглая и сильная, толстая (это рдкость для Крита тхъ лтъ), прихрамывающая на одну ногу (послднее было издержкою ея рода занятій), всё жъ могла за себя постоять и безъ помощи крпкихъ своихъ сыновей; рядомъ съ поясомъ носила мдный ножъ и изрдка пускала его въ ходъ; никто не былъ противъ. Къ счастью или не къ счастью, нашимъ путникамъ не дано было увидать боевые ея навыки.

Испросили вина. Пили. Молчали. Пьянли. Если старцу и боле молодому становилось всё лучше, то Акай преходилъ въ тучу; всё боле и боле грознымъ и недовольно-ярымъ было лицо его. Напротивъ нкіе два молодца затянули псню, поя невпопадъ, но псня та растворялась во всеобставшей неудобь-произносимой брани. Черезъ мгновеніе Акай всталъ на столъ и изрекъ страстно – съ вдохновеніемъ и краснорчіемъ небывалымъ:

– Сдлайся овцой – а волки готовы! Эй бдняки, эй нищіе, эй спящіе! Возстаните! Что спите? Вамъ не опротивло жить, какъ живете? Не лучше ль сгибнуть въ сч за дло правое, – тутъ онъ обвелъ взглядомъ всь кабакъ съ презрньемъ нескрываемымъ, – а не такъ, какъ вы, мыши да отъёмыши? Не могутъ быть жестоки завты Божьи. Всё дло въ жрицахъ. Долой жрицъ: не опротивло ли вамъ, мужамъ, быть овцами, подаемыми волками: жрицами? Не опротивло ли длить съ рабами Судьбу черную? Безумцы!

Многіе опившіеся встрепенулись, иные проснулись.

– Да, большая правда въ словахъ твоихъ, житья не стало, юдольные дни, плачевное всюду, но что о томъ тужить, чего нельзя воротить, – говорили т, что помоложе и продолжали пить.