Север и Юг

Судя по его словам, последствия подобных перепадов торговли были настолько логическими, что ни фабриканты, ни рабочие не имели права на жалобы, если этот жребий становился их судьбой. Работодатель отстранялся от гонки, в которой больше не мог участвовать. Пострадав в конкурентной борьбе, ощутив на себе все последствия неудачи, отвергнутый обществом, где он некогда был в чести, разорившийся фабрикант больше не принимал участия в распределении богатства и становился скромным просителем подачек. Конечно, такая участь могла постигнуть и мистера Торнтона, поэтому он не испытывал ни малейших симпатий к рабочим, которые, пройдя через безжалостные жернова прогресса, оставались лежать на поле боя. Мир больше не нуждался в них, и они тихо расползались по могилам, хотя и там не находили себе покоя из-за криков близких людей, обездоленных и оставленных ими без пропитания. Им оставалось лишь завидовать дикой птице, которая кормила птенцов кровью своего израненного сердца.

Душа Маргарет восставала против рассуждений мистера Торнтона. Казалось, что коммерция была для него всем, а гуманность – ничем. Она едва смогла поблагодарить его за доброту, когда он в тот вечер со всей деликатностью и участием предложил ей любые средства для облегчения болезни ее матери, какие только можно было добыть благодаря состоятельности их семьи и предусмотрительности миссис Торнтон. Он уже узнал у доктора Дональдсона, какие лекарства могли понадобиться миссис Хейл. Очевидно, мистер Торнтон не сомневался в скорой смерти больной женщины, которую Маргарет пыталась отвести от нее. Все это заставляло девушку сжимать зубы от гнева, пока она выслушивала его предложение. По какому праву он стал обладателем секрета, который она держала под замком в самом потаенном уголке своего сердца? Ведь кроме нее об этой тайне знали только доктор Дональдсон и Диксон. Не смея смотреть на него, она просила у небес побольше сил, чтобы стойко вынести приближавшееся горе, – скоро ей предстояло плакать навзрыд над усопшей матерью, не получая никаких ответов из глухой темноты. Однако мистер Торнтон знал все. Маргарет видела это в его жалостливых глазах. Она слышала это в серьезном тоне, которым он говорил с ней. Но как примирить его глаза и голос с твердой логикой и сухой безжалостностью, с которыми он излагал законы торговли и строго следовал им, игнорируя ужасные последствия?

Возникшие противоречия раздражали ее. К ним прибавлялись мысли о страданиях людей, о которых ей рассказывала Бесси. У Николаса Хиггинса имелась другая точка зрения. Его назначили в стачечный комитет, и однажды он сказал, что знает многие тайны, скрываемые от непосвященных. За день перед званым обедом у миссис Торнтон он развил эту тему более подробно. Когда Маргарет пришла навестить Бесси, она стала свидетельницей спора между Хиггинсом и Бушером, соседом, о котором Николас часто упоминал как о жалком неумелом работнике с большой семьей, зависевшей от его поддержки. Иногда вспыльчивый Хиггинс злился на Бушера из-за отсутствия у того силы духа и боевого настроя. Но в этот раз он был просто в гневе.

Бушер стоял, опираясь обеими руками о каминную полку, и время от времени покачивался, словно его не держали ноги. Мужчина с дикой безысходностью смотрел на огонь, и его отчаяние еще больше раздражало Хиггинса, хотя, конечно, и вызывало сочувствие. Бесси яростно раскачивалась в кресле-качалке, что говорило о ее сильном возбуждении (к тому времени Маргарет уже знала, как она ведет себя, когда чем-то взволнована). Мэри завязывала шляпку, собираясь в цех нарезки бумазеи. Большие неуклюжие банты путались в больших неуклюжих пальцах девушки, и она давилась слезами, желая побыстрее покинуть дом и не видеть ссоры отца и соседа. Маргарет минуту постояла на пороге, затем, прижав палец к губам, прокралась в комнату и села на кушетку рядом с Бесси. Николас приветствовал ее резким, но не злым кивком. Мэри торопливо выбежала из дома, закрыла за собой дверь и громко зарыдала, не страшась больше упреков отца. И только Джон Бушер не заметил, что кто-то вошел и кто-то вышел из дома.