Сестры зимнего леса

– За скотиной и домом присмотрит Довид. По-моему, нам с тобой лучше держаться оттуда подальше.

– Нет, Либа, мне нужно в лес. Нужно, и всё тут.

Она резко садится. Я никогда не видела её в таком возбуждении.

– Зачем? С Фёдором повидаться? Я тебе запрещаю. Слышала бы ты, что эти Ховлины мне сегодня наговорили!

– Ты не имеешь права мне запрещать. Ты мне не мать.

– А я тебе говорю, что больше ты с ним не увидишься. Он – гой, Лайя. Гой! Что скажут тятя с матушкой?

– Не твоё дело.

Поперхнувшись, она начинает кашлять, а мне становится стыдно, что накричала на сестру. Обнимаю её, целую в лоб.

– Сейчас принесу попить.

Приношу чашку чая, сажусь на край дивана, чтобы напоить, но Лайя бессильно лежит, глядя в окно. За стеклом тихо падает снег. О Фёдоре я не заговариваю. Просто глажу сестру по голове и сижу рядом.

Наступает время обеда. Лайю, обложив подушками и укутав одеялом, усаживают за стол вместе со всеми. Госпожа Майзельс сварила борщ с мясом. Вылавливаю из наваристой, ярко-красной от свёклы гущи кусочки разваренной говядины. «А ведь к такой жизни можно и привыкнуть», – думаю, поглядывая на Довида. Пожалуй, было бы хорошо зажить своим домом. Я очень люблю лес, но и в городе, оказывается, совсем неплохо. Даже болтливые местные кумушки, в сущности, довольно приятные люди. Просто с подозрением относятся к неизвестному, как и я сама, кстати…

Кошусь на Лайю. Снегопад кончился, и заглянувшее в окно солнце подчёркивает её бледность. Замечаю, что сестра не взяла в рот ни крошки. Качаю головой. В свете послеполуденного солнца мне вдруг становится ясно, что и этот гостеприимный дом, и эта семья слишком для нас хороши. Долго такая благодать не продлится.

После обеда Лайя возвращается на диван в гостиную. Подсаживаюсь к ней.

– Хочу домой, – шепчет она, накручивая на палец прядку волос и уставившись на лоскутное одеяло, покрывающее её колени.

– Знаю. Обещаю, мы скоро туда вернёмся, – отвечаю я, рассеянно похлопывая сестру по руке.

– Либа, мне не нравится взаперти, – с жаром продолжает она. – Я тут словно в клетке, дышать нечем.

– Лайюшка, ты ведь болеешь, сначала надо поправиться. Нельзя тебе сейчас на мороз.

– Как же всё болит. – Она мотает головой, пальцы лихорадочно перебирают волосы. – А что, если… что, если мне попробовать улететь? Вдруг это у меня растут крылья?

– Лайя, успокойся, я с тобой, я рядом. – Сглатываю комок в горле. – Ты научишься с собой управляться, вот увидишь. Мне тоже казалось, что я ни за что не научусь, а теперь получается всё лучше и лучше.

– Ты… меняешься? Хочешь сказать, уже оборачивалась?

– Не до конца, но была к этому очень близка. Прежде я ужасно боялась, а когда всё случилось, мне стало так хорошо. Будто на свободу вырвалась.

– Вот и я хочу, – тоненько говорит она.

– Понимаю. Всё у тебя впереди, надо только выздороветь. Я должна сказать тебе кое-что очень важное.

– Ты себе кого-то нашла? Тоже мне, секрет, – снисходительно произносит сестра.

– Послушай меня! – рявкаю я, неожиданно рассердившись на её беспечность.

Всё ей как с гуся вода. А вот мне понадобилась бездна времени, чтобы понять своё сердце.

– Лайя, я собираюсь встретиться с Фёдором.

– Чего-чего?

– Договорилась встретиться с Фёдором.

– Зачем?

– Затем. Хочу, чтобы тебе стало лучше.

– Да-а, с Фёдором мне точно бы стало лучше.

– Уж представляю. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы он держался от тебя подальше. Иду на эту встречу только потому, что хочу узнать, как тебе помочь.

– Чем же Фёдор отличается от Довида?

– В каком смысле? – Я хмурюсь.

– Не лукавь. Тяте не понравится ни тот, ни другой. Так в чём же разница?

– В том, что Фёдор – гой, да ещё такой, который обзывает евреев всякими грязными словами. Как он может нравиться?

– Ну, кое в чём он прав. – Она дёргает плечиком.

– Лайя, что ты плетёшь? – Проверяю, нет ли у неё жара. – Ты бредишь? Сама-то соображаешь, что говоришь? Ты же еврейка!

Вспоминаю матушкины слова: «Отец Лайи – лебедь, как и я». Но матушка ведь приняла иудаизм, и Лайю растили как еврейку, это самое важное… Или нет?

– Тяте никто не придётся по душе, – говорит она. – Лучше уж я сама выберу себе мужа.

На миг меня охватывает дикая зависть к ясности её мышления, но я не сдаюсь:

– Не всё так просто.

– Почему?

– Потому, что Довида тятя принять может… есть шанс…

– Мама была гойкой. Она приняла иудаизм.

– Рассчитываешь, что Фёдор ради тебя станет евреем?

– А это очень важно? – Она пожимает плечами.

Вспоминаю плюющего мне в лицо Фёдора и ненависть в глазах Мирона.

– Я люблю тебя, сестричка, и желаю счастья, однако… так не пойдёт. Это не наш путь.

– Может быть, я хочу пойти по иному?

На глаза наворачиваются слёзы. Лайя кладёт голову на подушку, вяло вытягивается на диване.

– Один поцелуй Фёдора – и мне станет лучше.

– Поцелуями болезни не лечат. Нельзя жить одной любовью, привязанностью или как там ещё назвать твою одержимость. Ты словно сказок начиталась.

– Не сказок. Мне мама рассказывала.

– Что? – Я чуть не подпрыгиваю. – Что именно она тебе рассказывала?

– Всякие истории.

– Какие истории?

– Разные. О том, о сём…