Сестры зимнего леса

Откидываюсь навзничь, облизывая
пальцы, все в липком соке. Фёдор
виноградину кладёт мне в рот.
Глотаю. «Ещё?» – «Нет,
больше не могу, иначе лопну».

Он кривит губы, в зрачках —
лукавство. Ложится рядом, и мы
целуемся. Он смотрит мне в глаза,
вытаскивает из волос застрявший
листик, совсем как золотой.

Над нами полог густой дерев,
вся их листва точно из золота.
Из золота и серебра.

«Лайя, будь моей женой», —
он просит. Я вскидываюсь.
«Что ты сказал?» – «Ты
слышала прекрасно. Да,
будь моей женой, моей навеки». —
«Но мы же, – морщусь, —
едва с тобой знакомы». —
«Я дом построю рядом с вашей
хатой. Ну, может быть, чуть-чуть
подальше, где-нибудь в лесу дремучем».
Взгляд глаз зелёных светел и кристально
чист. Как хочется
поверить его словам. Однако
я и сама не знаю,
чего мне нужно.

«Ты, птаха, много значишь для меня». —
«Ты так уверен?» Он сжимает мои пальцы.
«Люблю тебя, тебя одну. Ты чудо, Лайя,
ты, словно лебедь белая,
красива и свирепа».

Как лебедь? Но откуда он узнал?
На ум приходят Либа, матушка и даже
святая Анна-Лебедица… Я моргаю.
Листва над головой неотвратимо
буреет…

«Ты ведь нездешняя, – мурлычет
Фёдор, лаская мою шею. – Ты
принадлежишь к иным местам
и существам».

«Он прав», – мелькает мысль.
Я встряхиваю головой. И всё-таки
на что он намекает? Вернее – на кого?
«Взгляни же на меня», – он прижимает
руку к сердцу. Смотрю. Вокруг
всё делается вновь зелёным
и золотым.

«Клянусь. Клянусь своею кровью!»
С этими словами он вдруг прикусывает
палец. Его клыки как будто заострились?
Да, так и есть. Из пальца хлещет кровь.

Я вздрагиваю. Впрочем, разве кровь —
не знак его любви? «Дай руку, Лайя».
Протягиваю. «Что?
Уже ты вся в царапинах, бедняжка!
Как же так?» – «Я просто заигралась.
Захотелось венок сплести мне
из чертополоха. Ты ведь научишь и меня
лесному волшебству?» – «Конечно.
И этому, и многому другому». Фёдор
целует палец мой, слегка кусает
и прижимает к пальцу своему,
смешав две наших крови. Меня
бросает в жар. Я падаю в его объятья,
и всё вокруг окутывает тьма,
тьма, тьма.

51 Либа

Подбегаю к дому Хаймовитца, где сейчас, по словам Довида, собирается кахал. Никого. Что же, вполне ожидаемо, хотя я и надеялась кого-нибудь здесь застать. Бросаюсь к дому ребе Боровица. Дверь открывает ребецин[46] Файга. Самого ребе дома нет.

– Все пошли на медведя, – объясняет она, заламывая руки.

Прихожу в себя уже у дома Майзельсов. Знаю, что ни Довида, ни его отца там нет, но, может быть, госпожа Майзельс посоветует, с кем поговорить. Стучу. Изнутри слышится «Иду, иду!», и на пороге появляется мать Довида.

– Либа, ты? Вос из мит дир? Что стряслось? Арейн, мейделе, заходи скорее.

– Извините, госпожа Майзельс, просто я не знаю, к кому обратиться…

– Садись к печке, деточка, погрейся.

Прохожу в комнату. Весь дом пропах мясом. В животе тут же начинает бурчать, а зубы заостряются. Застываю, точно вкопанная. Нет у меня к себе доверия.

– Наверное, мне лучше идти… Простите, что побеспокоила.

– Наришкейт. Рассказывай, что случилось.

– Моя сестра застала в доме медведя, – выпаливаю я.

– Ой-вей из мир! Горе-то какое! – восклицает госпожа Майзельс.