Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Я? Да ни за что на свете! Я не отрицаю, что она мне нравится, но там, среди цветов, где воздух — как бальзам, в тени апельсиновых и пальмовых рощ, в аллеях и садах ее отца, она мне нравилась несравненно больше. Кроме того, она танцует… прекрасно. Не хуже, чем твоя Роса.

— Оставь в покое Росу. Поговорим лучше об Исабели. Она была, что называется, по уши влюблена в тебя. Насколько я понимаю, бедняжка плохо тебя знает, потому что, нечего греха таить, ты и впрямь самый непостоянный и ветреный из всех мужчин на свете.

— К сожалению, признаюсь, что это так, но я ничего не могу с собой поделать: я вздыхаю по девушке, пока она мне говорит «нет». Как только она скажет «да», то будь она прекраснее, чем сама дева Мария, мои сердечный пыл остывает. Исабели я перестал писать с мая. Трудно сказать, что она думает обо мне сейчас. Кроме того, видишь ли, девицы, выросшие в деревне, слишком докучают своей любовью. Они воображают, что мы, гаванские парни, так и таем, завидя их.

— А где же она остановится?

— Наверное, у своих двоюродных сестер Гамес, там, за женским монастырем святой Терезы. Ты никак надеешься увидеть там Росу? Да она, видимо, не приехала в город, коль ее не было в китрине рядом с сестрой. А у меня, клянусь тебе, даже нет желания видеть Исабель, я просто боюсь встретиться с ней. Со мной эта девица себя держит, словно она мужчина в юбке; она не из тех женщин, которых можно безнаказанно обижать.

— Исабель, наверно, имеет достаточно причин быть недовольной тобою, и ты, по совести, должен сделать все, чтобы унять ее досаду…

— Совесть, совесть! — воскликнул Леонардо презрительным тоном. — Да был ли кто когда-нибудь совестливым с женщинами?

— Да прекрати же, черт возьми, это кощунство, ведь и твоя мать — женщина!

Это замечание сделал Панчо Сольфа, который слышал беседу обоих друзей. Леонардо глянул на него сверху вниз, но не из презрения, а потому, что был на голову выше его, и сказал серьезно:

— Ты кончишь тем, что станешь капуцином. — Затем, быстро повернувшись к Менесесу, он добавил: — Эта девица, должно быть, расстроит все мои планы.

— Мне они непонятны, — заметил Менесес.

— Ты вскоре узнаешь о них, — задумчиво продолжал Леонардо и, обратившись к тем, кто шел вместе с ним от самой семинарии, сказал: — Пойдемте отсюда, а то уже становится скучно.

У Леонардо явно испортилось настроение: он был чем-то раздосадован, а юноша не относился к числу тех, кто умеет преодолевать препятствия. Как только он спустился вниз со стороны улицы Компостела и вновь очутился среди городской сутолоки, к нему вернулись его обычное настроение и живость. Подойдя к перекрестку Пять углов, он нагнал какого-то господина средних лет, который шел в том же направлении, что и студенты. Подкравшись к кабальеро сзади и просунув руки ему под мышки, Леонардо прикрыл обеими ладонями глаза незнакомцу и спросил, меняя голос:

— Угадай, кто?

Тот тщетно старался высвободиться из лап студента, подозревая, быть может, что подобное насилие вызвано желанном ограбить его среди бела дня при всем честном народе. Леонардо же, как только к нему подошли товарищи и вокруг скопилась типа любопытных, отпустил свою жертву; сняв шляпу и склонив голову в знак уважения и раскаяния, он сказал:

— Тысяча извинений, кабальеро, я допустил прискорбную ошибку, но вы сами в том повинны, ибо как две капли воды похожи на моего дядю Антонио!

Студенты расхохотались, а раздосадованный незнакомец, поняв, что над ним потешаются, разразился негодующими возгласами по адресу современной, столь дурно воспитанной и окончательно обнаглевшей молодежи. Эта забавная сцена произошла быстрее, чем мы смогли описать ее, а Леонардо, едва успев перейти улицу Чакон, придумал уже новую проделку: увидев у одной из негритянок подрумянивавшуюся на жаровне лепешку, он вонзил в нее острие своей индийской трости. Женщина, полуголая, с лицом еще более круглым, чем лепешка, сидела в углу, прижавшись к стене, в окружении своего скарба. Когда лепешка взлетела в воздух, грузная торговка — негритянка в отчаянии завопила и, выпрямившись на своем крошечном стульчике, опрокинула стоявший перед нею столик, на котором лежали готовые лепешки. Это привело ее в еще большее негодование, и вопли ее стали еще пронзительнее. Всех, кроме Диего Менесеса, эта новая выходка Леонардо только рассмешила. Движимый благородными и великодушными побуждениями своего доброго сердца, Менесес достал из кармана жилета несколько реалов и бросил их на объемистую грудь негритянки. Деньги попали толстухе прямо за пазуху, задержавшись там, несмотря на низкий вырез ее более чем экономно сшитого платья.