Сержант и капитан

— Ты, сынок, ты. Давай, наливай. Я не буду, а ты выпей. Пока ты там на кухне хозяйничал, я из потайного места вещицу одну достал, которую лет восемьдесят никто не видел. — Тимофей Васильевич сунул руку за пазуху и достал старую фотографию. Он протянул ее Никите.

— Вот, сынок, посмотри. Это тебе все объяснит.

На выцветшей светло-коричневой фотографии из плотной бумаги, похожей на картон, стояли четыре офицера. В черных гимнастерках, на рукаве у каждого была нашита трехцветная галочка — российский триколор. На груди у того, что был в центре кадра, хорошо был виден георгиевский крест. Никита не разбирался в званиях царской армии, но он понял, что георгиевский кавалер — командир, а все остальные — его подчиненные. Они были так молоды по сравнению с ним, что это сразу бросалось в глаза. Командир был молод, но его военный возраст и опыт выдавало вот что: его офицеры держались бравыми молодцами перед объективом, а он словно хотел уйти. Словно его долго уговаривали, чтобы он сфотографировался. Словно он устал, а отдых не предвидится. Его лицо показалось Никите знакомым. Очень знакомым. Высокий, плечистый, светловолосый, темноглазый. Правильные черты. Усталость в глазах. Он был похож…

Никита вопросительно посмотрел на Тимофея Васильевича. Старик сам налил себе еще одну рюмку, накрыл ее рукой и объяснил:

— Вижу, узнал. На тебя он похож. Я, когда шторы раздернул, сразу тебя узнал. Надеюсь, Корнилов твоя фамилия?

Совершенно обалдевший Никита нашел в себе силы только на кивок.

— А зовут как?

— Никита Иванович.

Старик продолжил:

— Старая фотография, такая же старая, как и я. Это наша двенадцатая рота Третьего офицерского генерала Маркова полка. И тот человек, которого ты узнал, командир нашей роты, капитан Корнилов Иван Павлович. А рядом — командиры взводов, прапорщики Данилов, Киреев и я, командир первого взвода прапорщик Лавочкин. Вот этот, с левого края. — Дед ткнул в себя молодого потрескавшимся желтым ногтем.

— Лавочкин?! Тимофей Васильевич, вы тот самый Лавочкин?! Тот, что мог достать все, что угодно, откуда угодно? Тот, что бросил гранату в купеческий дом, когда красные напали на капитана Корнилова? Тот, что отвез саквояж капитана Корнилова в обоз? — Никита выпалил навскидку все, что он помнил о прапорщике Лавочкине из дневника капитана Корнилова. Его образ был лучше всех прорисован, и потому запомнился.

— Постойте, Тимофей Васильевич, фамилия ваша не Лавочкин, а Николаев, и имя у Лавочкина Аркадий, а не Тимофей.

— Ты лучше не обо мне спрашивай, ты лучше о себе спрашивай. О капитане Корнилове, о предке твоем. — Возмущенный дед слабо стукнул ссохшимся кулачком по столу. — Ты что же думал, я бы под своей фамилией так долго бы прожил? Изменил я ее, Лавочкина на Николаева, Аркадия на Тимофея, так дедушку моего звали. Только отчество свое оставил.

Никита еще раз посмотрел на фотографию. Да, офицер с георгиевским крестом на груди отдаленно был похож на отражение, которое Никита уже двадцать семь лет наблюдает в зеркале. И возраста примерно такого же, хотя нет, года на два-три моложе. И все же поверить в происходящее было очень трудно. Двухтысячный год, миллениум, а перед ним сидит ветеран давно забытой войны, один из героев спрятанного в перекрытиях старинного московского дома дневника. Гражданская война закончилась восемьдесят лет назад. Никита повторил эту мысль вслух:

— Гражданская война закончилась восемьдесят лет назад, Тимофей Васильевич, а вы все живы. Это, конечно, здорово, и дай бог вам еще множества лет жизни. Но, честно говоря, гор здесь в округе я не заметил, да и вы на горского долгожителя не похожи. Получается, вам больше ста лет? Как такое возможно? — Никита старался задавать эти неприятные вопросы как можно более дружелюбно.

Но, видимо, Тимофей Васильевич Николаев, он же прапорщик Лавочкин, был готов к такой реакции и совсем не обиделся. Он снова пересел в кресло, это далось ему нелегко после двух выпитых рюмок водки, но речь оставалась все такой же чистой:

— Ты сам ко мне пришел, и еще требуешь, чтобы я перед тобой оправдывался? Сколько лет я прожил, не твое дело, но если уж хочешь знать, приписал я себе годы, когда в Добровольческую армию вступал. Не восемнадцать мне было, а пятнадцать, когда в первый раз я себе годы приписал. Но рослый я был и сильный, и хитрый, чего скрывать, слава Богу, папаша-купец научил. Пятнадцать лет мне было, понимаешь ты? Год я воевал, и прапорщика получил за храбрость. И тогда же был переведен в только что сформированный Третий Марковский полк, так что мне сейчас, Никита, девяносто шесть лет, в конце года девяносто семь исполнится. Вот и получается, что всего шестнадцать лет я прожил своей жизнью, а все остальное — чужой. Вот как, Никита, получается.

— Почему ж так получилось, Тимофей Васильевич? — Никите было невыносимо стыдно за то, что он усомнился в честности этого благородного деда.

— Ты, Никита, воевал?

— Воевал.

— В Чечне?

— Там, Тимофей Васильевич.

— Ты за справедливость воевал, как считаешь?

— Убежден.