Серотонин

Через дорогу от клиники находился бар «Герцог Нормандский», вот на нем я и остановился, решив, что лучше пересижу там, пока новый прилив сил, воля к жизни или что-нибудь еще в том же духе не заставит меня изменить решение. Я заказал пиво, первое, но, понятное дело, далеко не последнее, на часах было всего одиннадцать утра. Бар оказался крошечный, всего на пять столиков, и я был единственным посетителем. Отсюда мне открывался прекрасный вид на ветеринарный кабинет, время от времени туда заходили люди в сопровождении домашних животных – чаще всего собак, иногда сидевших в сумке, и обменивались соответствующими репликами с дежурной в регистратуре. В бар тоже время от времени забредали клиенты, устраивались у стойки в нескольких метрах от меня и заказывали кофе с каким-нибудь крепким напитком, в большинстве своем это были старики, но они и не думали садиться за столик, предпочитая выпивать у бара, я понимал и уважал их выбор, это были мужественные старики, им хотелось доказать, что есть еще порох в пороховницах, что седалищно-голенные мышцы их не подведут и рано еще сбрасывать их со счетов. Пока эти прекрасные клиенты поигрывали бицепсами, патрон страшно медленно, словно священнодействуя, продолжал чтение «Пари-Норманди».

Когда я допивал третью кружку пива, слегка утратив бдительность, перед моим взором предстала Камилла. Она вышла из кабинета, где принимала пациентов, что-то сказала регистраторше – ну конечно, ведь уже обеденный перерыв. Она стояла всего метрах в двадцати от меня, не больше, она не изменилась, внешне совсем не изменилась, мне даже страшно стало, ей уже перевалило за тридцать пять, а она по-прежнему выглядела девятнадцатилетней девочкой. Сам-то я изменился внешне, я ведь знал, что сдал за это время, потому что иногда мне попадалось мое отражение в зеркале – я встречался с ним без восторга, но и без особого отвращения, как сталкиваешься с не слишком докучливым соседом по лестничной площадке.

Этого мало, на ней были джинсы и светло-серая толстовка, как в тот ноябрьский понедельник, когда она сошла с утреннего парижского поезда, с сумкой через плечо, за мгновение до того, как наши глаза встретились и впились друг в друга на несколько секунд или минут, в общем, на неопределенное время, пока она не сказала: «Я Камилла», – дав таким образом толчок дальнейшему развитию событий, созданию новой экзистенциальной конфигурации, из которой я так и не вышел и, возможно, не выйду никогда, да, по правде говоря, вовсе и не собираюсь выходить. Я было запаниковал, когда они остановились поговорить на тротуаре: неужели собрались пообедать в «Нормандском герцоге»? Случайная встреча с Камиллой казалась мне худшим из возможных вариантов, провал был обеспечен. Но нет, они пошли по улице Сен-Жерве, да и присмотревшись к «Нормандскому герцогу», я понял, что опасения мои были напрасны, тут не предлагали вообще никакой еды, даже сэндвичей, обеденный наплыв посетителей патрону не грозил, так что он преспокойно штудировал «Пари-Норманди», испытывая к этой газете, по-моему, какой-то чрезмерный, патологический интерес.

Решив не дожидаться возвращения Камиллы, я расплатился и в состоянии легкого опьянения вернулся домой в Сент-Обер-сюр-Орн, к треугольной комнате, медным кастрюлям на стенах, а проще говоря, к своим воспоминаниям, так что оставшейся бутылки «Гран Марнье» оказалось недостаточно, моя тревога росла с каждым часом, накатывая резкими волнами, с одиннадцати вечера начались приступы тахикардии, сопровождавшиеся обильной испариной и дурнотой. К двум часам утра я понял, что от этой ночи я никогда полностью не оправлюсь.

Так и вышло, именно с этого момента я перестал отдавать себе отчет в своих действиях, затрудняясь определить их мотивы, притом что они явно начинали противоречить общепринятой морали и, более того, здравому смыслу, которым, как мне казалось, я был наделен. Я никогда не считал себя – и довольно внятно это уже объяснил, я надеюсь, – сильной личностью, не принадлежал, как говорится, к числу людей, оставляющих неизгладимый след в истории или хотя бы в памяти современников. Вот уже несколько недель, как я снова взялся за чтение – ну если так можно выразиться; свое читательское любопытство неуемным я бы не назвал, фактически я читал только «Мертвые души» Гоголя, небольшими порциями, по одной-две страницы в день, не более, и часто перечитывал их заново несколько дней подряд. Это чтение доставляло мне бесконечное наслаждение, никогда еще, мне кажется, ни с одним человеком я не ощущал такой близости, как с этим русским писателем, несколько подзабытым, хотя, в отличие от Гоголя, я вряд ли сказал бы, что Бог дал мне многостороннюю природу[36]. Бог дал мне природу простую, даже, на мой взгляд, простейшую; скорее мир вокруг меня стал сложносочиненным, и вот я достиг состояния чрезмерной сложности мира, и с этой сложностью мира, в который я погрузился с головой, мне было уже не справиться, в связи с чем мое поведение, которое я вовсе не оправдываю, стало необъяснимым, скандальным и непоследовательным.