Серое небо Йоника

Утром Соловейчика разбудили возгласы и суета в коридоре. Кто-то произнес громко, словно у него над ухом: «Это опять случилось». Кто-то нервно расхохотался, но, тут же, судя по звуку, истерика успокоили пощечиной. Симон вскочил и, как был, полуодетый, выбежал в коридор.

Беспорядок исходил из комнаты Ани, тонкими струйками отравленного дыма вырывался из-за приоткрытой двери и расползался по больнице. Соловейчик растолкал столпившихся у входа пациентов и заглянул внутрь. Девушка сидела на полу, странно подогнув под себя ноги, и лакала из тарелки овсяную кашу. Спутанные и перемазанные едой волосы свисали патлами, с подбородка капала слюна.

Симон отступил на шаг и, чтобы не упасть, схватился то ли за стену, то ли за чье-то плечо. Некто сунул ему в руки стакан воды и сказал голосом Эдика Хартмана: «Пойдем — пойдем, не надо на это смотреть». Переставляя ноги, точно механическая кукла, Соловейчик позволил себя увести. Он все понял, но, слишком поздно. Последний кусочек страшной мозаики встал на свое место.

— Вот он, — сообщил Хартман — младший, вталкивая Симона в кабинет. — Чуть не хлопнулся в обморок, когда увидел…

— Да неважно, — отмахнулся Йоси. — Что там с этой… Анной Вайнсберг? Впрочем, тоже неважно… потом… Сперва займемся Соловейчиком.

«Займемся?» Что значит, «займемся»? Симон вспомнил вчерашний разговор и подписанную бумагу, согласие на операцию. По сути дела им же подписанный смертный приговор самому себе.

«Нет!» — хотел он закричать, но, язык словно прилип к небу, губы безвольно шевельнулись, будто ватные, тело сковала страшная усталость. Не усталость, сонливость. В стакане, очевидно, было сильнодействующее снотворное.

Симон пошатнулся и вцепился в край кушетки, уже не сознавая, стоит ли он или лежит, и что такое белое над ним, низкая притолока или край простыни, и обо что он так бессмысленно, горько, отчаянно ломает крылья…

Очнулся он резко, как от толчка. Осторожно досчитал в уме до десяти, потом до ста. Убедился, что разум ему повинуется. Тело как будто тоже. Симон пошевелился и открыл глаза. Сквозь пузырчатые, в пыльных разводах стекла лился мутный осенний свет. Комната выглядела, как обычно, тусклой и маленькой, прилизанно — стерильной. Все, как раньше, и в то же время неуловимо по — другому, хотя в чем именно разница он бы объяснить не мог.

— Соловейчик, вы меня слышите? — Йоси и Эдик склонились над ним, пристально вглядываясь в лицо. — Вам плохо? Можете не отвечать. Если слышите, то кивните, — настойчиво повторил Хартман — отец.

— Я здесь, — отозвался Симон и сел на кушетке.

— Получилось! — врачи взволнованно переглянулись и в порыве радости пожали друг другу руки. — Я тебе говорил, что нельзя их разрушать? — захлебываясь словами заговорил Эдик. — Говорил? Еще два месяца назад, а ты… Можно удалять, не нарушая целостность. Целостность, вот!

— Что вы сделали? — спросил Соловейчик, и оба, как по команде, повернулись к нему.

— Как вы себя чувствуете? Вы нас понимаете? — они были похожи на двух школьников, которые только что поставили мудреный химический эксперимент и сами не поняли, что получилось.

— Понимаю, конечно. Но, что вы сделали?

— А вот что! — Эдик с гордостью продемонстрировал ему покореженную клетку, с погнутыми во все стороны прутьями. — Ты бы видел, как она билась, чуть не вырвалась. Отлеталась птичка.

На дне клетки неподвижно лежала, вытянувшись и как будто одеревенев, большая белая птица, нечто среднее между чайкой и буревестником. Голова ее была запрокинута, шея неестественно вывернута на сторону, крылышки и хвост оторочены черным.

— Мертвая, — прокомментировал Йоси и, открыв клетку, взял птицу в руки. Подержал, потом передал Симону. Она оказалась холодной и твердой, точно набитое опилками чучело.

«Вот странно, — удивился Соловейчик. — Как может у живого человека находиться внутри такое… такое… И почему она мертва, а со мной ничего не случилось? Ведь я должен…» Ему вдруг представилась Аня, сидящая на полу с тарелкой в руках, он снова ощутил на пальцах липкую зеленую слизь, и тоскливо, болезненно заныла свежая рана на ладони.

— Эй, — окликнул его встревоженно Эдик. — В чем дело? Что это он плачет? — недоуменно повернулся Хартман — младший к отцу.

— Перенервничал, — снисходительно заметил Йоси. — Ничего, теперь легче будет. Все хорошо, молодой человек, — сказал он Симону. — Скоро домой пойдете. А это можете взять на память, если хотите. Только берегите, — он усмехнулся, — аки Кощей иголку.

Но взять на память не пришлось. Птица некоторое время валялась на столе у Хартманов, а потом куда-то исчезла. Соловейчика судьба мертвой чайки не волновала, он впал в апатию, почти ничего ел, спал по ночам урывками, неглубоко и беспокойно. Даже на свежий воздух выходил редко. Лежал в палате и, как заевшую, стершуюся кинопленку, прокручивал в памяти события последней перед выздоровлением ночи. И каждый раз, как будто этим можно было что-то изменить, раскрывал великодушно ладони, выпуская на свободу маленькую золотистую ящерку, с темным узором на спинке.

Через три недели Симона Соловейчика выписали.

Глава 6