Серое небо Йоника

Соловейчик воскрешал в памяти сказку о пропавшем городе, повторял строчка за строчкой, и понимал, что в его теории что-то безнадежно не стыкуется. Словно один крохотный фрагмент мозаики выпадал и никак не желал укладываться в общую картинку.

Гулять ночью было странно. Симон как будто попал в один из своих диковинных снов. Только теперь он не созерцал город с высоты птичьего полета, а шел рядом с Аней по дну глубокого, полного чистой серебряной воды озера. Тонкие ростки молодой травы на газонах шевелились, как водоросли от слабых подводных потоков. Кусты блестели, осыпанные маленькими хрустальными пузырьками лунного света. А звезды… Боже мой! С тех пор, как в Йонике началась эпидемия, Симон избегал выходить из дома с наступлением темноты. А раньше, если и выходил, то редко смотрел на небо. А когда смотрел, то видел его атласным черным полотном в тусклых узорах светящихся точек.

И вот, неведомым колдовством черный атлас превратился в темно — фиолетовый бархат, а дешевые блестки в праздничные елочные фонарики. Красные, зеленые, голубые, желтые, крупные и нарядные, они заставляли вспоминать о самой чудесной ночи в году, когда от обычных вещей ждешь волшебства. Заставляли чувствовать себя наивным и доверчивым ребенком, заплутавшим в сказочной стране Оз.

— Красиво, правда? — сказала Аня, робко тронув его за рукав. — Похоже на драгоценные камни…

— Я подумал о них, как об огнях на новогодней елке. Но, мне нравится твое сравнение, — улыбнулся Симон, и волшебные звезды вспыхнули горячими рубинами, сочными изумрудами и огромными сахарными бриллиантами. В груди стало тепло и тесно, и что-то настойчиво толкнуло под ребра… нет, не сердце… и голова закружилась от мягкого ощущения полета.

Глава 4

За пять недель пребывания в больнице на Зимней Горе Соловейчик убедился, что пыточный арсенал у медиков гораздо богаче и разнообразнее, чем у любого профессионального палача. Каждый день его таскали на обследования или процедуры, всегда неприятные и болезненные. Лечить радикально никто не спешил, да Симон и сам уже не верил, что это возможно. Он побледнел и осунулся, и теперь, разглядывая в зеркале свое лицо, измученное, с заострившимися чертами, все чаще вспоминал слова пожилого профессора философии о Хансе, которому якобы всю жизнь мешал собственный длинный нос. Симон грустно усмехался… если бы длина носа была сейчас самой большой его проблемой!

Болезнь прогрессировала. Соловейчик почти физически чувствовал, как поселившаяся у него внутри птица вытягивает жизнь из хрупкой человеческой оболочки. Чем слабее становилось тело, тем ярче и фееричнее сны.

Глазами таинственной части самого себя он смотрел на расцвеченные золотом и серебром ночные улицы — реки. Город распускался под ним, словно огромный фиолетовый цветок из бархатного бутона. Пронизанные стеклянными прожилками дорог лепестки отражались в глубоком зеркальном небе, полном неоновых звезд. Город пытался дотянуться до облаков тонкими шпилями церквей и черными раздвоенными пальцами водонапорных вышек. Птица видела его сразу весь, как на ладони — огромный сверкающий холм, осыпанный ледяным крошевом огней, открытый ночным ветрам, хрупкий и настороженный.

Просыпаясь по утрам, Симон думал, что не таким горьким будет конец, как ему представлялось. Он просто однажды не вернется в свою никчемную скорлупу, а останется большой белой чайкой — дикой и свободной. Совьет гнездо на одной из сосен Зимней горы, а может быть, покинет Йоник и отправится искать море. Ведь чайка — птица морская.

Когда Соловейчик размышлял так, ему становилось легче. Жалко только, что мать осталась одна. Жаль, что не будет больше прогулок по лунному саду — озеру, рука об руку с Аней, к которой Симон успел по — настоящему привязаться. Сложись все иначе, эта нежная, полудетская привязанность со временем могла превратиться в любовь… вот только времени у них, похоже, не осталось.

Жаль, что так и не удастся закончить роман о мести Сказочника, если только это действительно месть, а не что-то иное. Симон чувствовал, что совсем близко подошел к разгадке. Но кто сбережет рукопись, если его не будет? Что делают с личными вещами тех, кого переводят в «другой» корпус, выкидывают, отдают родным? Сжигают?

— Ань, я хочу тебя кое о чем попросить, — начал Соловейчик, когда они вдвоем гуляли по саду среди кустов отцветающей сирени. — Я… — он замялся и не знал, как сказать. Они избегали разговоров о смерти, хотя оба знали, что вот она, совсем рядом, стоит и заглядывает через плечо.

— Я сделаю, что смогу, Симон.

Как она все чувствует! В простой белой кофточке и с мерцающими в волосах серебряными снежинками цветов, она напомнила Соловейчику теперь уже не Пеппи и не Гретель, а израильскую девушку Суламифь, стерегущую заколдованный виноградник.

Жаль, что ничего не получится. Если бы не эта болезнь, все могло быть так хорошо.

— Я… наверное, мне скоро придется уйти.

— Ты устал, — быстро сказала Аня. — Скучаешь по дому. И Эдик Хартман тебя замучил. Ты никогда не жалуешься, но я ведь знаю, каково это…