Сергей Прокофьев

Члены Совета: Ан. Лядов, И. Витоль, И. Соловьёв, А. Глазунов, А. Петров, Н. Соколов, В. Калафати, Л. Саккетти, А. Пузыревский, Гр. Маренич, Воячек, П. Губицкий, Романов

За Инспектора Консерватории

Я. Тамм».

В феврале 1910 года в Петербург, наконец, перебрался отец композитора. Произошло это не вполне ожиданно. Решив навестить семью, он почувствовал себя скверно и слёг в больницу. В марте врачи нашли у Сергея Алексеевича рак кишечника и после операции 27 марта (ст. ст.) признали его положение безнадежным. Впервые плохо отцу стало за полгода до того — 25 сентября (ст. ст.) 1909-го — на праздновании в Солнцевке дня ангела. Но тогда всё обошлось впрыскиванием морфия. Если бы Сергей Алексеевич обратился к опытному диагносту! Теперь он почти всё время находился в больнице, где его навещали Мария Григорьевна и Сергей. Новая операция в мае ничего не изменила: рак перешёл на другие органы, и последние дни больного протекали в забытьи, под действием морфия. Сергей Алексеевич Прокофьев умер 27 июля 1910 года, не приходя в сознание. Похоронен он был на Новодевичьем кладбище Санкт-Петербурга, на его могиле воздвигнут гранитный крест, сохранившийся до наших дней. Но даже в последние месяцы и недели его жизни особой близости между отцом и сыном не сложилось.

10 августа 1910 года Сергей записал в дневнике:

«Любил ли я его? — не знаю.

Если бы его кто-нибудь обидел, я полез бы на стену, заступаясь за него. Что же касается любви, то за последние шесть лет я отвык от него. У нас было мало общего, а интересов общих — ни одного.

Зимой я видел его только в те короткие промежутки, когда он приезжал в Петербург, раза четыре в зиму. А потом главной точкой соприкосновения были занятия алгеброй, геометрией и рисованием, которые были иногда приятны, иногда и нет, виной тому — излишняя папина педантичность».

Вскоре Сергей и Мария Григорьевна поехали в Солнцев-ку, чтобы ликвидировать отцовские дела по управлению имением, разобрать семейные вещи и либо вывезти, либо распродать их. Прокофьев последний раз посетил могилы бабушки Инштетовой и старших сестёр, которых никогда не видел. «Заброшенный, пустынный уголок — что в нём хорошего?» — записал столичный житель впечатления от родной деревни. Пройдёт больше четверти века, прежде чем он вдохновится чуждой молодости поэзией таких «заброшенных, пустынных уголков» в музыке к «Евгению Онегину» и к «Войне и миру».

О смерти отца, как и впоследствии о смерти горячо любимой матери, Прокофьев предпочитал не распространяться, он переживал это горе глубоко в себе.

Как восемнадцатилетнему юноше, напористому и эмоциональному, выдержать неизлечимую болезнь и смерть отца? Как отвлечься от неизбежных мыслей о бренности всего и о сиротстве? — Найти, чем заполнить образовавшееся в сердце и в сознании зияние. Отдаться вспыхивающим с лёгкостью именно в восемнадцать лет влюблённостям.

Дневник Прокофьева сохранил имена многих девушек, соучениц по консерватории, которые занимали его внимание, но чаще других весной и летом 1910 года упоминаются Фрида (Эльфрида Генриховна) Ганзен, «тонкая, изящная, пикантная, очаровательная», за которой он пытается ухаживать, но сердце которой отдано другому, и сменяющая так и не оценившую ухаживаний юноши Фриду «Антуанеточка» (Антонина Александровна) Рудавская, «живая как ртуть, хорошенькая как картинка». Увлечение Рудавской — дачное, лёгкое, с прогулками по лесам и взморью у Териок, с поцелуями и нежными письмами друг к другу, — было именно тем, что позволило отодвинуть огромное горе в сторону.

А что же сам Прокофьев, с присущей ему сызмальства педантичностью отмечавший в дневнике перемещение тех или иных консерваторок по шкале предпочтений? Нет, ловким Дон Жуаном он не был.

Нина Мещерская, будущая невеста Прокофьева, а в ту пору ещё очень юная девушка, далёкая от любовного увлечения нашим героем, вспоминала, что он выглядел в 1910 году настоящим «марсианином»: узкоплечий, высокий, с небольшой, но по-хорошему округлой головой на длинной шее, одетый в серую визитку с белым платком в кармане и в полосатые брюки, распространяющий вокруг обильный аромат духов «Guerlain» (страсть к духам и впечатляющим костюмам у него останется до конца жизни): «…На первый взгляд лицо его казалось некрасивым, особенно низ лица. Зато светлые серые глаза поражали пристальностью взгляда и каким-то особенным блеском».

К 1910 году относятся две новые оркестровые партитуры Прокофьева, помеченные опусами — симфоническая картина для большого оркестра «Сны», соч. 6 и симфонический эскиз для малого оркестра «Осеннее», соч. 8. Обе вещи, хотя и разнятся друг от друга по эмоциональному настрою — более мечтательному во «Снах» и определённо сумеречному в «Осеннем», — всё ещё сохраняют крепкую связь с ранней фортепианной музыкой, с её уклоном в немецкий романтизм, с её пристальным вниманием к Скрябину.