Никаких откликов в прессе на прослушивание не появилось: оно было, что называется, для своих. Присутствовали сам Глазунов, Мясковский, Борис Захаров, родители, Раевские, всякая титулованная публика, приходившая на подобные прослушивания… После того как в зал с опозданием вошла одна из титулованных особ — начальник Придворного оркестра барон Штакельберг, — чтение симфонии повторили. Прокофьев записал в дневнике:
«Я впивался в музыку, цеплялся за соединения тем, контрапункт, голосоведение, несмотря на то, что был порядочно утомлён после первого раза. Всем этим я объясняю то, что, несмотря на безостановочность исполнения, у меня абсолютно не получилось цельности впечатления, осталась лишь груда частностей и отдельных мест. Это меня долго потом смущало — я не знал, что за такую вещь я написал, и всё спрашивал потом у всех — какое впечатление она производит? Впрочем, Andante я более или менее понял, мне, повторяю, оно больше всего понравилось своей полнотой, красивыми гармониями и местами прямо-таки очень увлекательной музыкой. Финал может и даже должен звучать гораздо лучше, а про первую часть я не знаю, что сказать, — общего впечатления от неё нет совершенно».
Окончательный вывод: «Надо писать новую симфонию».
В конце весны, 19 апреля (2 мая) 1909 года Прокофьеву предстояло держать экзамен по композиции в классе А. К. Лядова. Музыкальное образование он собирался продолжить уже как исполнитель, ибо композиторским трудом прожить не рассчитывал. Да и Лядов больше не хотел держать его в своих классах.
К весеннему экзамену по композиции Прокофьев представил новую версию «Пира во время чумы» (впоследствии канувшую в небытие) и юношескую фортепианную сонату, которую именовал тогда шестой (от неё, как мы знаем, сохранился тематический материал: тот самый, разностильный), и оба эти произведения «вызвали взрыв негодования у экзаменаторов». Сонату даже не позволили исполнить полностью. Главным наказанием на экзамене стала «уравниловка» — всем, в том числе и Прокофьеву с Мясковским, уже написавшим до экзамена немало дельной музыки, поставили по четвёрке за композицию. Витоль, учивший их музыкальной форме, в детальных объяснениях при подготовке к самому экзамену заинтересован не был. Глазунов, как казалось, не одобрял современнического уклона молодых выпускников. Лядов во время экзамена кричал: «Они все хотят быть Скрябиными. Скрябин дошёл до этого через двадцать лет, а Прокофьев чуть не с пелёнок так хочет писать! Это какое-то шествие слонов!» Прокофьев почувствовал себя уязвлённым: привыкший всегда и везде первенствовать, он получил щелчок по носу от старших, которых вскоре превзойдёт и по таланту, и по славе.
1 сентября 1909 года ему от имени Императорского русского музыкального общества был выдан документ, согласно которому Прокофьев отныне «пользовался льготою первого разряда по отбыванию воинской повинности», кроме того — «правом поступления на Государственную службу в чине XIV класса, а в случае определения на Классные должности в Консерваториях или Музыкальных училищах того же Общества — в чине XII класса» и, «по предоставлении <сведений> <…> Консерваторией в Правительствующий Сенат», подлежал также «причислению к Личному почётному гражданству». Документом этим был Диплом Санкт-Петербургской консерватории за № 1087, содержание которого приведём ниже целиком:
«Художественный Совет С.-Петербургской Консерватории ИМПЕРАТОРСКОГО Русского Музыкального Общества сим свидетельствует, что сын Почётного Гражданина Сергей Сергеевич Прокофьев, православного вероисповедания, родившийся 15 апреля 1891 года, окончил в С.-Петербургской Консерватории курс музыкального образования (по классам Профессоров