Сергей Николаевич Булгаков

Зло же, исходя из конструкции, описанной в «Иуде Искариоте», не может относиться ни к категории твари[343], ни к категории события, ни к категории поступка (выбора). Зло реализуется, т. е. становится реальностью только о-существляясь в том, что не есть зло по природе своей. Невероятно трудно найти адекватный термин для описания этого состояния, но все же Булгаков его находит. Этот термин – приражение; т. е. то, что, как говорит нам словарь Даля, разит, сильно ударяет, бьет; ударяет, разит стремясь, поражает стремленьем своим и только потом уже искушает или обольщает (приражение вражеское)[344]. Уже само словарное определение дает нам ключ к разгадке: нечто, чья потенция, стремление сильнее чего (или того), к чему оно стремится. Состояние это подобно обмороку, затмению; это то, что сбивает с ног, охватывает внезапно, ударяет, как убийца из-за угла. Ты даже не можешь этому противиться; более того, такое состояние злодею (т. е. делающему зло) кажется единственно возможным и верным. Нет ничего проще, чем рациональное оправдание злодейства, наоборот, рационально опровергнуть зло практически невозможно. Разум, каким бы чистым он ни был, в лучшем случае предложит наспех сколоченную версию, которая, описывая существующее, не задевает сути. Единственный, пожалуй, действенный способ деструкции зла – это лишение его статуса реальности. Характерно, что этот момент учитывается в ежедневном молитвенном покаянии и исповедании грехов[345]: «отыми от мене весь помысел лукавый видимого сего жития». Видимого, т. е. иллюзорного, обладающего лишь статусом мнимой, «экзистенциальной» (от слова «экзистенция=существование»), а не подлинной, «эссенциальной», сущностной реальности.

Именно это и происходит с Иудой. Иудино явившееся результатом покаяния самоубийство, уничтожая экзистенцию= existentia, дает шанс спасти esse и sunt-суть.

Достоинство человека перед лицом меона: разные взгляды Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова [346] Р. М. Цвален

Запись в дневнике Зинаиды Гиппиус от 1904 года наиболее ярко демонстрирует отношения между двумя главными героями этой статьи – Сергеем Булгаковым и Николаем Бердяевым: «Булгаков и Бердяев – это уже не вода и масло, а вода и огонь. Только совершенным невниманием к литературной личности обоих писателей можно объяснить то, что наша критика соединила их в неразлучную пару каких-то сиамских близнецов идеализма… Булгаков остановился на Вл. Соловьеве и не хочет или не может идти дальше. Бердяев как будто вечно куда-то идет, а на самом деле только ходит, движется однообразным круговым движением на собственной оси… Нет человека более ненужного, более вредного для Булгакова, чем Бердяев, и для Бердяева, чем Булгаков. Кажется, что лучшее, что они могли бы сделать сейчас, – это вступить в открытый умственный поединок на жизнь и смерть: может быть, слишком благополучный монизм Булгакова раскололся бы, столкнувшись со слишком неблагополучным дуализмом Бердяева, и от удара этих двух скрещенных шпаг зажглась бы искра того подлинного, религиозного огня, который так нужен обоим. А есть с одного блюда, спать на одном ложе, подобно сиамским близнецам, внутренно будучи на ножах, – надо удивляться, как это им обоим, наконец, не опротивело»[347].