Сергей Николаевич Булгаков

У работы Булгакова «Иуда Искариот – апостол предатель» странная судьба. Она не столь известна, как тексты, вошедшие в так называемую малую и тем более «большую» богословские трилогии – и практически не рассматривалась как философское сочинение[320]. И вместе с тем работа эта очень важна. Прежде всего потому, что она является текстом, в котором наиболее ясно и отчетливо запечатлен переход Булгакова от философского способа построения мысли, дискурсивного сцепления понятий, характерного для философских текстов вообще, к способу рассуждения богословскому, с постоянной апелляцией к Писанию и Преданию, точнее, к конструированию Булгаковым особой, философски-богословской языковой реальности, вне уяснения характерных особенностей которой вряд ли понятны тексты «большой» трилогии.

Версия работы Булгакова об Иуде, опубликованная при жизни, включала в себя два раздела: «Иуда Искариот – апостол-предатель. Часть первая (историческая)» и «Иуда Искариот – апостол-предатель. Часть вторая (догматическая)»[321]. Архив Булгакова в Православном Богословском институте св. преп. Сергия Радонежского в Париже до поры хранил еще два отрывка на ту же тему: «Экскурс 1. Сын Погибельный (ό υiος της àπωλεiας)» и «Послесловие. Иоанн и Иуда, “возлюбленный” и “Сын погибели”. Два избранника». Судьба их значительно сложнее. Однако смысловое единство, продуманность и логическое развитие основных сюжетных линий как богословского, так и философского плана (судьба Иуды и учение о предопределении; судьба Иуды и судьба России) позволяют рассматривать опубликованную в начале 1930-х годов часть «Иуды Искариота», «Экскурс» и «Послесловие» как целостное произведение.

Сложно сказать, является ли «Иуда Искариот» произведением богословским или философским по стилю и жанру (особенно в первой, исторической своей части). Однако следует задать себе вопрос: не является ли тема предопределения – одна их центральных тем богословских сочинений, в частности богословских сочинений латинской языковой традиции (об этом речь пойдет чуть ниже), – вместе с тем и философской темой, темой судьбы – личной и исторической, восходящей к античной парадигме «фатума-мойры». Конструкции Булгакова, его понимание и чувство судьбы и фиксация этого понимания в «Иуде Искариоте» – есть результат переосмысления уже готовых парадигм, уже готовых конструкций. Наша задача – восстановить результаты той интеллектуальной работы, которую проделывает Булгаков. Забегая вперед, скажу, что эта тема оказывается теснейшим образом связанной с темами греха, зла, предательства[322] и покаяния, которые также оказываются темами не только богословского дискурса.

II

Внимательно вчитываясь в текст, мы с достаточной легкостью обнаруживаем по меньшей мере две причины, по которым Булгаков интеллектуально мог и был должен обратиться к этой теме. Прежде всего это тема «судьбы России», тема переосмысления марксистского прошлого. Известно, что Булгаков начинал как марксист. Менее известно, что именно Булгаков был назван Плехановым «надеждой русского марксизма», правда, надеждой (в смысле марксизма), не оправдавшей себя. Трагическое осознание результата собственных марксистских действий в прошлом происходило для Булгакова через лицезрение осуществившегося практического результата теоретических построений. Иуда для Булгакова – это «пролетарий», «экономический материалист» и один, если так можно выразиться, из «внутренних смыслов» его предательства – это отнюдь не корыстолюбие (и в этом Булгаков идет вразрез не только с доксографической, но и отчасти и Евангельской традицией), но именно ложно понятая идея всеобщего спасения путями национального мессианизма и социально-распределительного, социалистического благоустройства общества. Из «Заключения» к «Иуде Искариоту»:

Экономический материализм есть ведь не что иное, как миросозерцательная транскрипция первого искушения хлебами. В нем есть своя суровая и честная правда жизни, плененная стихиями мира вследствие первородного греха, и она должна быть изжита и изведена человеком, хотя, если он на ней остановится, он приходит к потере человеческого образа, п<отому> ч<то> искренний и последовательный экономический материалист есть уже просто животное, а в действительности ниже его, поскольку раньше он был человеком[323]. Но став экономическим материалистом, впавши в искушение, человек открывает в себе подполье, в котором, среди всяких смертных грехов, живет змея Иудина сребролюбия. Она подымает голову и кольцами своими сжимает сердце, и жертва ее становится «вором», а жизнь его являет торжество низких чувств и страстей. Экономический материализм становится уже страшной практикой жизни, бытом, – в нем разнуздывается самая низменная звериная стихия, гаснет природный идеализм человеческой жизни. Это мы и видим теперь в России[324] [С. 259].