Сергей Николаевич Булгаков

Все началось в 1907 году с публикации книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа». В Москве эта книга получила поддержку иеромонаха Антония Булатовича, и вопрос, затронутый в ней – является ли Имя Бога Самим Богом, настолько разделил русских иноков на Афоне, что самому Константинопольскому патриарху Иоакиму III пришлось 12 сентября 1912 года вмешаться и осудить эту книгу Илариона. Монахи, поклонявшиеся Имени Бога, не отступили от своего, и 30 марта 1913 года новый патриарх Герман V, заручившись поддержкой Халкинской богословской школы, осудил тех, кого счел еретиками. В итоге 18 мая 1913 года Святейший Синод благословил епископа Никона силой изгнать около 600 непокорных монахов, что является своего рода признаком нарастающего напряжения между Москвой и Константинополем накануне Первой мировой войны. Монахи-имяславцы имели поддержку в широких кругах образованной публики, среди которой стоит отметить Н. А. Бердяева и отца Павла Флоренского. Последний пояснял, что имя Бога, так же как и образ иконы, представляет божество в его энергии – не в сущностном смысле, а в «полноте его значения». Самое значение этого не было понято полностью, и начало войны в 1914 году временно прекратило этот спор. Во время Поместного Собора Русской церкви в 1917 году патриарх Тихон служил литургию с монахами-имяславцами, сделав, таким образом, шаг к примирению. Однако комиссии по воссоединению, от лица которой выступал о. Сергий Булгаков, не хватило времени, чтобы побудить собрание принять резолюции относительно решения 1913 года. С тех пор Православная церковь не приняла какого-либо решения по вопросу поклонения Имени Божьему.

В своих двух книгах Булгаков попытался углубить понимание вопроса, который до сих пор сводился только к противопоставлению имяборцев (противников поклонения Имени) и паламитского апофатического богословского учения о различии сущности и энергий. Прежде всего Булгаков исходил из того, что только символическая философия мира способна лучше понять основы поклонения Имени Божьему. В ее перспективе слова – это не обычные знаки, а живые и символические реальности. Булгаков даже соглашался с каббалистами, для которых речь (способность говорить) и восприятие речи (способность слышать) существуют не сами по себе, а постольку, поскольку существуют звуки. Слово говорит внутри нас. Слово принадлежит не только сознанию, но и бытию. Все это противоречит современному номинализму, для которого слова – это всего лишь обозначения вещей, которые, как отметил Мишель Фуко, приводят к разделению вещей и слов. Булгаков считал, что слова «в каком-то смысле суть сами вещи как смыслы». Для него люди не говорят «словами», но они – театр и главный актер: «в нем речь идет не столько о происхождении способности речи, состоящей из слов, сколько о рождении слов, или о символизации смысла»[844]. Вот почему Булгаков выделял философию грамматики, в которой он видел три элемента в слове: фонетический аспект (фонема), «формальная оболочка» (морфема) и, последний, значение слова (синема). Отец Сергий полагал, что познание как «именование-суждение» – это синтетический акт, которым устанавливается связь между предметом (существительным) и идеей (предикатом)[845]. Такая философия символа создает «лингвистический поворот» Булгакова. Поэтому, если разум неотделим от вербального выражения человека, если язык – это энергия и если основное предназначение языка – давать имя, так сказать, отделять пространство субъекта от пространства предиката, то само человеческое суждение нужно познавать таким же образом, каким мы изучаем грамматику. В фундаментальной структуре формулы «субъект – глагол – предикат» Булгаков открыл «три-ипостасносность бытия», которую можно описать так: субъект и предикат определяются, во-первых, сказуемостью одного через другое, во-вторых, превращением предиката в слово субъекта и, в-третьих, признанием этого превращения посредством глагола «быть», в результате чего субъект узнает себя в предикате как ему тождественный. С точки зрения грамматики это значит, что субъект существует в себе только в подлежащем, для себя – в сказуемом, и в себе и для себя в глаголе «быть», в связке. Иными словами, субъект есть чистая ипостась, предикат же – природа этой ипостаси, раскрывающаяся в себе и перед собой, наконец, глагол является актом реализации себя в своей природе.