Сережик

Но я всего этого никак не мог понять и начал ненавидеть всех офицеров и сержантов. Они были для меня орангутанами, которым дали над нами власть. Притом у нас был студенческий состав, который резко отличался от простого. Например, я на политзанятиях придумывал вопросы, которые не имели логических ответов. Скажем, есть в уставе пункт, что приказы начальства не обсуждаются, и обсуждать их можно только после выполнения приказа. Я спросил: если мне начальник прикажет спрыгнуть с пятого этажа, как я могу обсудить этот приказ после выполнения? Наш замполит посмотрел на меня с ненавистью и сказал:

– Да, курсант Даниелян, по уставу положено обсуждать после выполнения. И то – на усмотрение начальства! Но никто такой приказ не даст, это опасно для жизни.

Тогда я еще спросил:

– Значит, приказы, опасные для жизни, не даются?

Тут до него дошло, куда я клоню, и он дал мне двое суток гауптвахты за пререкания.

Вот и вся логика.

Я понял, что устав Советской армии писал дебил. Но вслух об этом не говорил никому.

Новый год

В армии началась другая жизнь. А с «гражданкой» меня связывала Вика. Которую я так и не поцеловал.

Мы начали великую переписку. Писали друг другу обо всем. Она мне – что переводится в Ленинград на литературный факультет, что у нее новые друзья. Я ей – про армию и что очень скучаю по ней. Наши письма еле помещались в конверты, они были тяжелыми и напоминали дневник. Я читал их так, чтобы все видели, что мне пишут большие, длинные письма. И что меня ждет любимая. Конечно, письма получали все, но мои были самые толстые. Я был рекордсменом по получению писем. И сам писал всегда вечером, перед сном. Каждый день.

Ее письма я прятал в тумбочке, где хранились гигиенические принадлежности, и они мятно пахли зубной пастой. Я решил написать ей, что люблю ее. Но пока не рисковал: вдруг она меня пошлет? Но написать все же решил. Еще тогда я понял, что писать легче, чем говорить вживую. Так ты себя чувствуешь более защищенным. Именно этой идиотской логикой пользуются сегодняшние герои соцсетей. Пишут всякую хрень в комментариях, а в жизни ее произнести – слабо.

Кроме бессмысленной, как мне казалось, беготни у нас были и праздники. Они почти ничем не отличались от будней, просто в столовой могли выдать кроме обычного армейского корма, скажем, пару вареных яиц. Или яблочко. И свободного времени было на несколько часов больше. Все остальное было так же серо.

Я ждал Нового года. Во-первых, это мой любимый праздник, а во-вторых, нам обещали на плацу поставить настоящую елку. И вот настало тридцать первое декабря. Нам приказали надеть парадную форму. Мы подшились, как всегда, побрились, как всегда. В части звучала музыка. Пели София Ротару, Кобзон и даже Джо Дассен. В этом было что-то романтичное. Я не слышал музыки уже третий месяц, если не считать утреннего горна на подъем и песни «Наша Таня громко плачет», которую мы репетировали, чтобы маршировать. И вот – музыка!

В армии простые, обыденные вещи, которые в жизни не имеют цены, кажутся чудом. Нам дали посмотреть старый уже тогда фильм «Карнавальная ночь». «С легким паром, или Иронию судьбы», по-моему, Рязанов тогда еще не снял. И вот время постепенно приближается к десяти часам… Я Вике настрочил короткое поздравительное письмо на десять листов. Маме и бабуле Лизе тоже открытку написал. На ужин дали кашу с мясом. Видно было, что повар-прапорщик на этот раз украл не все мясо, оставил на сале кусочки. Это всех порадовало. Вечером нас вызвали в актовый зал, пришел командир дивизии, поздравил с Новым годом, мы тоже пролаяли поздравление. И он ушел к себе домой. Тут сержант Лотюк посмотрел на нас радостно и отчеканил:

– Курсанты! Сегодня по поводу празднования Нового года у нас отбой будет не в десять тридцать, а в одиннадцать. С наступающим!

Развернулся и ушел.

Мы посмотрели друг на друга, ничего не понимая. Значит, «Голубого огонька» и встречи Нового года не будет? Нет, ну ладно, по уставу пить спиртное нельзя. Но телевизор-то можно посмотреть? Можно же лечь в двенадцать тридцать, а не в одиннадцать?! Еб вашу мать!

Эти мысли – на всех языках Советского Союза – были написаны на лицах курсантов. Все что-то бормотали по-своему, по-русски никто не выражался. Жалко было русских ребят: мы хотя бы со своими шепотом смогли выматериться, а они просто сжимали кулаки. Я всегда был уверен: кто не матерится, тот меньше живет.

А мне наши на праздник прислали деньги, целых десять рублей. Я собирался купить в магазине, который был в части, печенье, кофе и угостить друзей. Но придется идти на отбой, когда вся страна встречает Новый год. Мы были подавлены. Мы все были одного призыва, и у всех была одна судьба.