Тут в зеленые ворота въехал грузовик. В армии я уже его отличал от других военных грузовиков. Это был ГАЗ-66. Мы на нем потом ездили в лес. Чудо советского машиностроения. Он проходит практически везде, но на людей не рассчитан. Водитель должен быть акробатом. В кабину влезть можно, только задрав ногу до подбородка и встав на круглый выступ в середине колеса – и если соскользнешь, то можно сломать колено, – потом нужно сделать рывок, чтобы зацепиться за ручку двери и открыть ее на лету. Если дверь заперта и у тебя малый рост, ты пропал. Коробка передач находится у водителя почти за спиной. То есть ты каждый раз должен поворачиваться чуть ли не на девяносто градусов, чтобы поменять скорость. Мотор – в кабине, под правой рукой водителя, где должен быть рычаг от коробки передач. Мотор ревет, и никакая звукоизоляция не помогает. Если машина немножко старая, в салоне разговаривать невозможно, плюс воняет бензином и горелым машинным маслом. Все скорости имеют свою ноту и ревут на разные лады. Мотор нагревается так, что зимой и печку включать не надо, а вот летом чувствуешь себя как в парной. В общем, тому, кто ее придумал, надо дать Нобелевскую премию. Когда я эту машину увидел в первый раз, показалось, что водитель сделал ее сам, у себя в гараже.
Мы влезли в кузов и потряслись по улицам Еревана на сборный пункт. Рядом со мной сидели такие же мальчики, как я. Мы были похожи на сельскохозяйственный скот, который везут на рынок.
Сзади ехала наша машина. Папа уже продал свою «Волгу» и в очередной раз купил «жигули». Это была новая, последняя модель, «ноль-пятая». С квадратными фарами, голубая. Салон еще пах дерматином. В первую же ночь, после того как папа ее пригнал из магазина, фары украли, и машина ослепла, на нее страшно было смотреть. Пришлось покупать из Москвы новые и ставить сигнализацию.
Мама сидела около отца, она размахивала руками и без остановки говорила. Картина была настолько знакомая, что я даже знал, о чем молчит папа. Он молчал о том, как ему все это надоело и как он мечтает, чтобы мама сделала хотя бы вдох. Мама же говорила, что отец тряпка и не смог меня вообще освободить от армии. И что если меня возьмут в Афганистан, она поедет за мной на войну. А если ее не пустят, то она отравится, и отец умрет с голоду, потому что он даже обед для себя подогреть не сможет.
Я смотрел это немое кино, пока мы не доехали до сборного пункта. Опять открылись зеленые ворота – в СССР все ворота были зелеными. У меня началось дежавю, я опять вспомнил ворота детского сада. Но после военкомата и сборного пункта коллекция зеленых ворот в памяти увеличилась. Потом будут еще зеленые ворота пансионата в Дилижане. Помню, как-то рабочие на моей даче хотели ворота покрасить. В зеленый цвет. Я их чуть не задушил.
В общем, мы въехали во двор и вылезли из кузова. Наши опять остались за зелеными воротами.
На сборном пункте людей было больше. Были ребята из районов со всей Армении. Нас как-то распределили, разделили на группы неизвестно по какому принципу. Потом нашу группу опять посадили в кузов ГАЗ-66, и уже несколько машин выехали из зеленых ворот. Опять немое кино. Мы прибыли на вокзал. На вокзале стоял оркестр, Вика не выходила из болевших мозгов: хоть бы ее увидеть. В последний раз. В горле опять встал ком, и стало очень больно, захотелось плакать. Но вокруг были очень радостные люди. Я сдержался. Парни из деревень что-то орали – наверное, это была песня; появились родители, в том числе и мои. Мама плакала, папа стоял в стороне. У всех были сумки, а в сумках – еда. Я представил, как она воняет, и меня опять затошнило.
Нас, как баранов, запихнули в товарные вагоны, офицеры сели в плацкарт. И оркестр заиграл. Я не слышал музыки, только барабан бил мне в грудь, да так, что болела вся клетка. Все что-то кричали, единственная дверь в вагон была перегорожена длинной доской. И она как бы разделяла нас с внешним миром.
Это было необъяснимо тяжелое чувство. Только потом я смог его сравнить с рождением человека. Когда младенец рождается, он меняет атмосферу и плачет. Ему мешают свет, звуки, запахи – все мешает, и он начинает орать. Мы этого не помним, но, наверное, это очень больно. Вот примерно так я себя чувствовал, когда поставили разделительную доску в вагоне.
Поезд под трубы оркестра отчалил в никуда.
Тело
Никогда еще не был в товарном вагоне. Нас было, наверное, по тридцать человек в каждом. Нас обещали пересадить по дороге в другой поезд, в плацкарт, но пока, мол, надо потерпеть. С двух сторон были стеллажи, пол посыпан соломой. Мы ехали очень медленно, и крыша вагона накалялась. Было душно.
Мы должны были спать на этих стеллажах, как рыбки в консервах. Бочком друг к другу. Открываешь глаза – а тебе кто-то дышит в нос. Если ложились валетом, то нюхали друг другу ноги. Если кто-то переворачивался на спину, то крайний падал на пол. Вот теперь стало ясно, зачем пол был посыпан соломой. Человек в этом возрасте быстро адаптируется.