Сережик

Мы надеялись увидеть что-то ужасное – ну, скажем, остатки крови или еще что-нибудь такое. Но все было чисто. Спальня выглядела так, будто люди просто на секунду вышли из нее, скажем, в туалет. Но мы с Типачом дрожали и жалели, что туда вошли. Нам слышались какие-то шорохи, бормотание. Я предложил пойти в другие комнаты, но нами овладел скотский страх. Было такое ощущение, что сейчас кто-то войдет и случится что-то ужасное. Мы озирались, глубоко дыша, и мечтали увидеть хотя бы нож, которым Эрнест зарезал сына и жену. Но спальня зловеще пустовала.

У кровати лежал чемоданчик с деталями лампового телевизора. Мы решили, что это бесценные улики, и рассовали по паре ламп по карманам. В доме журчали трубы и слышались еще какие-то непонятные звуки. Нам стало очень страшно. Бывает так, что летишь с американских горок и проклинаешь себя – ну почему ты вообще заплатил за этот идиотизм сорок долларов! – и ждешь, вжавшись в сиденье, когда закончится этот ад! Обещаешь себе, что больше никогда этого не сделаешь! Если останешься в живых.

Мы с Типачом, мешая друг другу и толкаясь, оказались на балконе и так быстро перелезли через перила обратно, что чуть не сорвались с пятого этажа. Мы уже были в маминой спальне, и вдруг открылась наша входная дверь. В квартиру вошла мама с сумками и удивилась, что это мы делаем в ее спальне. Я оправдался, что были на балконе. И вот только зашли домой. Типач покивал белобрысой головой и вышмыгнул вон. Мама подошла ко мне близко и, глядя мне в глаза, спросила, что случилось, почему я бледный. Потом проверила мой лоб губами на температуру и решила, что мне надо немедленно лечь в постель и завтра я не пойду в школу. Это было счастьем, бонусом за страдания, которые я сам навел на свою голову. Я принял это предложение, лег и попросил горячего чая с варениками по рецепту бабули Лизы. Правда, у мамы они не так вкусно получались, как у бабули. Но и на том спасибо…

Страшно было осознавать, что это все происходило у тебя за стеной. Наши все говорили, что нам повезло; что у этого шизофреника Эрнеста мог случиться приступ неистовства, скажем, днем, когда мы с ребятами играли у него в саду. Или в ту злую ночь ему могли послышаться звуки, он перебрался бы через перила на наш балкон и полез к нам в спальни. Чем черт не шутит!

Но постепенно мы начинали эту историю забывать, и больше не вспоминали даже о Вреже, которого родственники забрали в деревню сразу после реанимации.

Эрнест сидел в психушке на пожизненном лечении, и о нем тоже не было никаких вестей.

Однажды я услышал странный неприятный скрип за стеной спальни. Мне показалось, что опять пришли родственники несчастной Парандзем и что-то там делают. Но скрип был монотонный и продолжался довольно долго. Я сказал об этом нашим, отец вышел во двор, я – за ним. Мы пошли к соседу по площадке, и сосед тоже забеспокоился. Папа толкнул дверь в адову квартиру, и она без труда открылась. Мы вошли. На полу спальни зарезанной Парандзем сидел Эрнест, стекло на балкон было разбито. Странно, как это я не услышал.

Он сидел на полу, не смотрел на нас. И скоблил паркет. Папа решил с ним заговорить и поздоровался. Эрнест даже не повернулся и продолжал скоблить. Мне все казалось, что он сейчас на нас набросится с осколком. Потом папа спросил, что он делает. Тут Эрнест поднял глаза и сказал:

– Я должен убрать кровь.

И продолжил с характерной для него настырностью скоблить паркет. Тут я вспомнил, с каким упорством он работал у себя в саду и как он, такой маленький, сосредоточенно клал каменную кладку, делая террасы. Многие камни были в два раза тяжелее его, но он справлялся: ставил под них доски и медленно, но ловко подкатывал и клал их друг на друга. Так же сосредоточенно он долбил в больших камнях дырки и раскалывал, рвал эти глыбы на две части. Сад у него был очень красивый, ухоженный, а террасы были похожи на урартские крепостные стены. Вот и сейчас он сидел и с тем же выражением лица сосредоточенно отскребал кровь, которую давно смыли. А он ее видел, видел!

Я подумал, что ненормальные – это те, которые видят то, чего мы не видим.

Мы позвонили в скорую и вышли из квартиры.

Когда его, связанного белой рубашкой, грубо вталкивали в машину, он обернулся к нам. На его лице было написано: «Предатели!»

Школа

Меня отдали в русскую школу. По-другому и быть не могло – у нас в роду людей с армянским образованием не было. Честно говоря, в Советской Армении общество развивалось так, что в армянскую школу шли в основном дети рабочих и крестьян. Это были семьи без претензий на дальнейшее образование. Наши же мечтали, чтобы я продолжил учебу где-нибудь, скажем, в Москве, и стал бы человеком. Папа хотел, чтобы я потом работал в его сфере образования. Ну, потом поняли, что требовать это от своего чада абсурдно, и махнули на меня рукой. Я вообще не хотел кем-то становиться, я уже был тем, что есть, и это меня устраивало вплоть до армейского возраста. А пока я просто не имел никакого желания учиться.