Сердце зимы

Шли молча. Несколько раз им попадались патрули, но, завидев шамаи, северяне почтенно склоняли головы и отдавали дань почтения жертве славного северного воина-оборотня.

Они прошли грузное здание гильдии кузнецов, на стенах которого, освещенные еще не скрывшейся луной, поблескивали щиты с гербами мастерских. Миновали улицу ремесленников: в некоторых окнах плясали тусклые огоньки, тишину нарушали шорохи и покашливание умельцев, трудившихся и ночью. Дорога вывела их на просторную площадь: на черном маслянистом граните раскинулась восьмиконечная звезда из белого мрамора. В свете Северной ярости она сверкала, будто подсвеченная внутренним огнем. В отличие от остальных улиц, эта площадь еще хранила островки не попранного подошвами снега. Перед ними раскинулась череда широких ступеней, убегающих высоко вверх. Они-то и вели к подножию Белого шпиля.

– Я мог бы поднять нас, но зверю во мне не по нраву запах в городе, – сказал Талах, но огорченным он не выглядел. Первым встав на ступени, шамаи поманил Хани за собой.

Чем выше поднимали их каскадные ступени, перемежавшиеся парапетами со светящимися соляными глыбами, тем больше северянке казалось, что они идут прямо в облака. Хани поймала себя на мысли, что, когда поднималась в башню в первый раз, у нее будто крылья были за спиной. Теперь же она с трудом переставляла ноги.

«Всему виной тревога, – успокаивала себя девушка, – а еще отчаяние и страх».

Она корила себя за слабости с тех самых пор, как столица распахнула для них свои гостеприимные объятия. Очень скоро она узнает, получит ли убежище и помощь, или попадет в мышеловку.

Когда ноги Хани устали, а дыхание сбилось, до башни оставалась еще половина пути. Талах же, как ни в чем не бывало, поднимался выше и выше. Расстояние между ними стремительно увеличивалось. Когда северянка остановилась на очередном парапете и прислонилась к соляному столбу, пронизанному сверкающими жилками, Талах вернулся за ней.

– Я… Мои ноги… мне бы… – Слова тонули в ее шумном дыхании.

– Хорошо, эрель, я понесу тебя, – решил шамаи и, не дожидаясь ее согласия, взял на руки крепко и в то же время бережно.

Она хотела возмутиться, потребовать поставить ее на ноги и огорошить, что перед ним все же какая-никакая, а знатная северянка, и он обязан ее чтить. Но стоило теплу его тела просочиться сквозь ее одежду, как Хани сделалось так спокойно, как не было никогда.

Она и оглянуться не успела, как Талах поставил ее у самого входа в башню. Двухстворчатые двери светлого дерева, щедро украшенные мозаикой из белого и синего стекла, поднимались на добрых двадцать футов. Вблизи башня казалась просто огромной. Никто не оберегал покой Мудрых. Здесь гулял лишь ветер.

Хани шагнула к дверям, приложила к ним ладони и громко произнесла:

– Я Хани и со мною воин-шамаи Талах. Мы пришли с прошением!

Мозаичные узоры молчали. Северянка ждала. Фергайры славились мудростью и владением древним колдовством, чьи секреты ревностно оберегали от непосвященных. Но вряд ли нашелся бы хоть десяток человек, кто похвалил бы их доброту и отзывчивость. Еще гостьей в башне Белого шпиля Хани помнила путников, которые приходили к высоким сводам с просьбами о помощи, но ни для кого в те дни двери так и не открылись.

Но северянка ждала. Ждала, когда терпение начало покидать спокойного шамаи. И даже когда время потянулось медленно, будто смола.

– Может, нас не услышали? – Талах подошел ближе и потянулся к двери, но Хани остановила его руку. Ладонь шамаи была теплой, будто он только вышел из парилки, а не стоял полуголым на морозе.

– Услышали. Фергайры знают, что мы здесь, знают кто такие и откуда. Но не спешат открывать. – Она подняла ладони, собирая снежинки, которые таяли, едва прикоснувшись к коже. – Может, нас и вовсе не пустят.

Шамаи нахмурился, его лицо вдруг подернулось злостью, на скулах забились желваки, но он не проронил ни слова. Только отвернулся к башне спиной, выказывая свое пренебрежение. Хани не винила его. Она и сама не понимала многого из того, что происходило за стенами Белого шпиля, но ее быстро научили помалкивать обо всем непонятном.

«Мудрость не в том, чтоб всюду совать свой нос, – наставляла тетка Бриа, – мудрость в том, чтоб понять, не спрашивая».

Хани казалось, что прошла целая вечность, ладони ее закоченели, а ног она вовсе не чувствовала. Все это время Талах стоял неподвижно, скрестив руки на груди, словно какое-то изваяние.

А потом, когда она почти убедила себя, что ничего не выйдет, послышался шум.

Тяжело, будто на выдохе, отворились двери, гостеприимно разошлись в стороны массивные створки. В лицо Хани повеяло теплом и знакомыми запахами трав. В дверях стояла фергайра Фойра, северянка узнала ее по бельму на глазу. Кажется, она была самой молодой среди своих сестер в башне. Со времен их прошлой встречи Фойра ничуть не изменилась – тот же живой настороженный взгляд единственного здорового глаза, темные косы до крестца и старая облезлая сова на плече. На памяти Хани эта птица никогда не смыкала глаз.