Сердце зимы

Сигарету Дайана держала как-то странно, будто бы неумело; чаще она курила мерзко пахнущий Iqos. Волосы у неё, как мне и представлялось, были светлыми, разве что не завитыми в мелкие кукольные кудряшки – роскошная волна тяжёлых, идеально прямых, ухоженных волос цвета льна. Мы с ней практически не общались. Рядом с её компанией шумных, манерных девчонок я чувствовала себя неуютно, а мне самой было совершенно нечем её заинтересовать. В первые дни она немного поспрашивала меня о Нью-Йорке, но не встретив отклика (отвечала я односложно) быстро забыла о моём существовании.

6. Там же, за старым спортзалом, я познакомилась с Ронни.

В прошлой школе (и вообще по жизни) я была лишь сторонним наблюдателем, охваченным невыразимой, всепоглощающей скукой. Я вовсе не была отшельницей, чурающейся любого общества, да и общество меня не отторгало, но научиться получать удовольствие от социального взаимодействия у меня не получалось. Поэтому, когда Ронни, пришедший покурить, молча предложил мне один наушник, я взяла его рефлекторно, а не из желания приобщиться к чужим интересам.

Музыка Ронни оказалась отвратительной. Мрачная, густая и липкая, она затекала в ухо, расплывалась по плечам непонятной тяжестью и оставляла после себя странное чувство опустошённости.

– Это The Cure, – сказал он, когда я, вздёрнув брови, поинтересовалась, что за аудио-изнасилование только что пережила. – Ничего, со временем дорастёшь до них.

– Или деградирую до них.

Ронни не обиделся. Напротив: будто бы воодушевился моим отвращением. И с тех пор мы часто курили вдвоём под заунывно-истеричные стенания Роберта Смита.

– Твой отец работает сейчас над чем-нибудь? – спросил как-то Ронни, прикрывая от ветра огонёк зажигалки в попытке закурить. Долговязый и широкоплечий, весь одетый в чёрное, с чёрными же волосами, неаккуратно падающими на лицо и плечи, с крупным, похожим на клюв носом, Ронни напоминал грача, который стащил где-то сигарету и держал её теперь в длинных костистых пальцах.

– Нет, – ответила я. Прошёл ровно месяц с момента нашего переезда, а отец всё так же прорастал корнями в кровать, по ночам меняющуюся на кухонный стул. – Он типа в депрессии.

– Жаль. Я все его фильмы смотрел. Последний – раз пятнадцать.

– Ты про ту хрень, что с треском провалилась в прокате?

Вообще-то, все отцовские фильмы казались мне хренью, но говорить об этом вслух у нас в семье не разрешалось. Для меня мама была самым жёстким и беспощадным критиком, однако хрупкую самооценку отца она самоотверженно берегла.

– Да не, – ответил Ронни. – Фильм крутой. То есть, вот прям реально крутой. Ну да, я знаю, что критики засрали, но этих чаек хлебом не корми, дай заклевать. Когда мы состаримся, именно этот фильм станет культовым, вот увидишь.

– «Когда»? – Налетел ветер, и я отвернулась к стене, чтобы пыль и пепел не попали в лицо. – Для того, кто выглядит так, словно сбежал с похорон, ты слишком оптимистичен. Я бы сказала: «если».

– Это всё стереотипы, – отмахнулся Ронни. – Лично я собираюсь бесить людей своим существованием как можно дольше. Тот свет подождёт.

Он хрипло засмеялся. У него был интересный, по-своему красивый голос, но вот смех напоминал грачиное карканье.

Тучи тянулись от самого горизонта и наползали на здание школы, сквозь редкие прорехи сочился солнечный свет. Лопухи и трава между ними были влажными от росы, кое-где виднелись первые опавшие листья. Было сыро и душно, пахло осенью. Накрапывал мелкий дождь.

– У вас репетиция в пять? – спросил Ронни, резко меняя тему.

– Репетиция? – переспросила я, а потом вспомнила: – А, да. Откуда ты знаешь?

Ронни неопределённо пожал плечами.

– Зачем ты туда ходишь? Там же сплошные снобы.

– Ты тоже сноб.

– У меня есть повод быть снобом – мой идеальный музыкальный вкус. Но серьёзно – на фига? У тебя радости на лице – ноль.

– Маме нужно, чтобы я имела хоть какое-то отношение к театру. Любое. Это мамина Идея-Фикс.

Школьный театр – неизбежное зло, за которым стояла мама. «Ты непременно должна записаться», – настаивала она каждое утро и каждый вечер с таким упорством, словно от этого зависело будущее нашей семьи. А потом, поняв, что никуда я записываться не собираюсь, пришла в школу и, отыскав руководителя кружка, сделала это сама. Мне она сообщила об этом за ужином.

Школьный театр был ужасен. Девочки и мальчики, преисполненные вдохновения и чувства собственной значимости, разучивали пьесы Шекспира, шили костюмы, мастерили декорации, выпендривались и шумно бесились, и на этом празднике деятельности я была лишней, будто бы заглянувшей по ошибке в чужой мир. В предыдущей школе мне тоже приходилось посещать театральный кружок, и это был сущий кошмар. В табуретке больше актёрского таланта, чем во мне, но маме было приятно, что её дочь приобщается к искусству – хотя бы таким способом. И она искренне верила, что однажды я раскроюсь и заблистаю на сцене.

Смешно.