Сердце Пармы

Один из волков прыгнул Матвею на спину и сбил с ног. Пуговица вылетела у княжича изо рта и покатилась по траве к ногам ведьмы. Солэ подняла ее, посмотрела сквозь камень на костер. Волк все еще стоял передними лапами на спине распластанного Матвея.

– Отдай, ведьма! – злобно завопил княжич.

Солэ быстро спрятала пуговицу в кулак и пальцем указала на мальчишку.

– Ты должен звать меня «эква», – велела она. – Если отныне ты назовешь меня иначе, мои волки найдут тебя повсюду. Мигирь! Йолькирь! Ракирь! Сагиль!

Три волка вокруг костра зарычали, поднявшись на все четыре лапы. Матвей молчал, уткнувшись лицом в землю. Йолькирь спрыгнул с его спины, подошел к ведьме.

– Солэ, нам нужен этот камень, – тихо сказал Калина. – Потом я заплачу тебе больше, чем он стоит. Отдай его нам. На него мы хотим выкупить человека из неволи.

– А я тоже на него выкуплю человека. Даже нескольких человек. Мои волки не должны забывать вкус живого мяса. Я стара, я одинока. Мне надо заботиться о своих помощниках.

– Но ты не можешь грабить нас здесь! – в бешенстве крикнул Калина и топнул ногой. – Ты давала Вагирйоме и Ялпынгу мир эли-палт маим так латынг! Туявит – мирная река!

Ведьма засмеялась и бросила под ноги Калины кувшин. Кувшин раскололся, вода плеснула на Калину и Матвея.

– Я знала, что ты вспомнишь об этом. Я не граблю, а забираю долг! И это – вода Ханглавита, Чусовой. Все, прощай. Амки салиуй!

Солэ словно растворилась в темноте. Калина оглянулся – волков тоже не стало.

До утра Калина и Матвей, подавленные, сидели у прогоревшего костра. На мальчишку вообще было жалко смотреть: ведьма отняла у него возможность выкупить рабыню, отняла уверенность в своей силе и своем слове. Но тем самым она разожгла в княжиче гнев, который бывает побольше любой надежды, веры и силы.

На рассвете Калина оживил костер, принес воды в медном котелке и повесил котел над огнем, а сам в сторонке сел смазывать салом днище пыжа.

– Ну, княжич, куда теперь? – спросил он, не поднимая головы. – В Ибыр или домой?

Он еле уклонился от топора, который швырнул в него Матвей.

– Все из-за тебя! – завизжал княжич. – Это ты со своими долгами не расплатился! Ненавижу тебя! Ненавижу эту… э…

– Экву, – с готовностью подсказал Калина.

– Хоть эква, хоть кто! – надрывался княжич, шаря по земле руками: чем бы еще запустить в Калину.

– А я тут при чем? – спокойно хмыкнул Калина. Он увидел, что беда не раздавила мальчишку, не размазала, как слякоть. – Думаешь, если бы я вовремя заплатил, она бы пуговицу брать не стала? Держи карман шире.

– Откуда она вообще о ней узнала?

Калина развел руками.

– Как-то проведала. На то и ведьма.

Матвей в бессильной злобе начал лупить палкой по углям в костре. Полетели искры, зола, пепел.

– Ты вот отца клянешь, что он у тебя рохля и пустодыра, – издалека сказал Калина, – теперь сам судьбы попробуй. Сам сначала покувыркайся от досады да наизнанку вывернись, а потом суди.

– Отец неудачник! – снова закричал Матвей. – Неудачник! Он проиграл битву! Его побили! Я его ненавижу! Мне не нужен такой отец!

– А тебя сейчас не побили, да? Не ограбили, как лаптя деревенского? И кто? Старуха!

– Ну и пусть! Конец – делу венец! Я все равно уведу Машку из ясырок! Украду! Мечом отобью! Всех обману!..

– Ну, давай, давай, – сварливо согласился Калина. – Там другого такого расписного на всю ярмарку не найдется. Витязь, вор и хитрец – единый в трех лицах…

И они плыли дальше вверх по Сылве – Талой Воде пермяков.

Река была медленной, как корова, тихо и нежно струилась вдоль кожаных бортов пыжа. Вода в Сылве казалась темной и прозрачной, а небо как на иконе – благостным и лучистым. Солнечный свет играл на гальке перекатов, и чудилось, что лодка парит над донными камнями, словно облако. А в омутах солнце собиралось где-то в глубине в клубы мерцающего тумана. На пологих берегах звенели золотые травы. Там, на хребте, на холодном севере, словно бы бушевала буря, выламывала утесы из жилистых боков мансийских тумпов, гнала чередой волны скалистых зубцов, смерчем взвихривала над голыми вершинами исполинские каменные столбы священных чурков, а здесь буря давно улеглась, и только эхом ее протяжно вздымались и опадали покатые, длинные пармы, да по берегу, как обсохшие в межень лодки, кое-где громоздились горячие, белые, приземистые скалы, на которых отпечатались нечитаемые письмена прошедших времен и загадочные, невесть откуда взявшиеся известковые ракушки. Даже комарья тут не было, а над знойными лугами воздух бурлил от увесистых слепней и оводов, вечных спутников скотогонов.