Сердце Пандоры

Это просто декоративные нарциссы в горшке: густая зеленая полянка с желтыми мазками поверх. Она точно не нуждается ни в цветах, ни в дорогих подарках, и сейчас мне немного гадко от того, что все время семейной жизни я сам приучил ее к мысли, что все необходимое — в том числе и бесполезную роскошь — она может покупать себе сама, не спрашивая моего разрешения. И теперь даже простой букет кажется просто бессмыслицей. Но я хотел просто ее порадовать. Пусть думает, что без повода. Блажь человека, который почувствовал себя молодоженом только через год.

Полина широко улыбается, опускает нос в бутоны и втягивает запах. Немного морщится и говорит, осторожно поглаживая лепестки между пальцами.

— Люблю нарциссы, но совершенно не переношу их запах.

Она тянется выше, очень стараясь не уронить тяжелый горшок, требовательно просит поцелуй. Мы стоим посреди двора в прохладном июле, я жадно глотаю запах ее волос, и надеюсь, что смогу утопить в нем потребность разрушить мир, в котором у моей Пандоры есть мерзкие воспоминания. Это невозможно, но мне, как маленькому пацану, который нал, что его не заберут, но все равно скрещивал пальцы, хочется верить в гребаное чудо. Не для себя — для нее.

Мы проводим вместе половину вечера: утраиваемся в беседке за домой, и пока я кормлю Додо, Полина приносит из кухни подносы с ужином и корзинки с фруктами. И каждый раз, когда проходит мимо, я ловлю ее за руку, чтобы заставить оглянуться.

— Все хорошо? — спрашивает она наконец. С самого начала знал, что она слишком хорошо меня знает, чтобы не заметить очевидное, но видимо давала время рассказать самому.

«Последняя ложь, Пандора».

— Уволил Марину.

Полина поджимает губы, ее плечи поднимаются и опускаются, выдавая беззвучный вздох, и прежде, чем она начинает говорить, я продолжаю:

— Я ей верил так же, как верил себе. Она это знала. Но все равно предала. Хорошо, что сейчас, а не в более кризисный момент. Наши поступки не делают других людей хуже или лучше, они просто вскрывают их червоточины. Можно сколько угодно кричать о преданности, и носить нож за пазухой, уверяя, что он для нарезки хлеба, но рано или поздно этот нож окажется между лопатками. Я не заметил нож. — ставлю пустую бутылочку на стол и перекладываю Доминика на плечо, поглаживая по спинке. — Хороший урок. На всю жизнь.

Полина просто кивает, и не оправдывается. В этом она вся — ни о чем и никогда не жалеет. Не ищет смягчающих обстоятельств для своего приговора, но наказывает себя сильнее, чем любой суд.

После ужина я укладываю Доминика спать и с минуту смотрю на его крохотное безмятежное личико. Поправляю одеяльце, когда мой сын ворочается во сне, размахивая крохотными ручками. Возвращаюсь в комнату и застаю Полину спящей прямо с книгой. Всю прошлую ночь мы сменяли друг друга у кроватки сына и вряд ли она отдохнула за день. Сдергиваю с кресла мягкий плед, укрываю ее до самых плеч. Она сонно моргает, ловит мою руку, чтобы пройтись губами по ладони.

— Ты куда? — слышу ее сонный голос, когда открываю дверь.

— Дело на час, скоро вернусь. Купить чего-нибудь на завтрак?

Она несколько секунд медлит, а потом, уже почти снова провалившись в сон, говорит:

— Хочу клубники.

Вечером зудит дождь. Лениво сыплет с неба, словно навязчивая противная дробь из протекающего крана. Я накидываю капюшон простой черной толстовки — уже и забыл, когда выбирался из костюма и рубашки — и проверяю карман. Оно здесь. Сжимаю в кулаке, прикрываю глаза, чтобы сосчитать до десяти.

«Еще немного, — уговариваю сам себя, — еще немного подержать эту дрянь на поводке».

Михаил звонит минут через тридцать: говорит место, куда нужно подъехать. Я четко следую его инструкциям: оставляю «БМВ» у торгового центра и в условленное место приезжаю на общественном транспорте. Уже и забыл, когда в последний раз вдыхал все «прелести» столичной подземки.

Михаил взял на прокат машину, неприметный катафалк на колесах. Нет необходимости спрашивать, на какое лицо его оформлял — я уверен, что с его навыками комар носа не подточит.

— Я его целый день пас — говорит Михаил. — Уже час шары гоняет.

Кивает на вывеску «Мистер Толстяк» — это бильярдная на противоположной стороне улицы.

— Раза два выходил покурить. — Михаил бросает взгляд на часы. — Минут через десять снова высунется.

Мы выходим из машины: дождь усиливается, и пара человек, который здесь тусуются, не обращают внимания на наши глухо задвинутые на глаза капюшоны. Просто пристраиваемся около небольшого козырька, курим и изображаем болтливых друзей, которые не виделись сто лет, и хотят «выкрыть по одной», прежде чем зайти в зал забить тройку-другую партий.

Франц появляется как по часам. В тени капюшона замечаю сколотую улыбку Михаила, мол, я же говорил. Боров без пиджака и галстука, и штаны на его жопе натянуты так сильно, что врезаются швом, словно веревка на жирном окороке. Судя по приличной качке, он вдул бутылку — не меньше. Как я и предполагал: абсолютная уверенность в безнаказанности. Достает сигареты, потом зажигалку — и я делаю смазанный шаг к нему за плечо.