Сердце Пандоры

— Прикуришь, мужик? — спрашиваю глухим голосом, кашляя в кулак, словно простуженный.

Франц поворачивается, пытается сфокусироваться на моем лице, но для этого ему приходится задрать голову. Я вкладываю ему левой. Такой удар никто и никогда не ждет. Короткий замах, кулак входит под нос, выуживает короткий хруст — и боров заваливается, даже не пикнув. Перехватываю его под подмышку, Михаил уже рядом.

— Надрался ты крепко, мужик, — говорит между прочим, явно для парочки шлюх, которые только что вышли покурить. — Вообще на ногах не держишься.

Мы «заботливо усаживаем» Франца на заднее сиденье катафалка. Я сажусь рядом, Михаил — за руль. Из переулка выезжаем не торопясь, не привлекая внимания, а дальше — быстрее, вливаясь в поток машин. Пудели хватятся своего хозяина самое большее через минуту. Спросят блядей, что к чему, те укажут на большую черную машину. Поэтому, у нас с Михаилом есть еще одна часть плана. Подворотня в паре кварталов отсюда. Там припаркована серая «Шкода» — тачка, которую может позволить себе любой ЧеПэшник. Пока я перекладываю борова в «Шкоду», Михаил быстро протирает все возможные места, где могли бы остаться наши следы. Здесь нет ни камер охраны, ни наружных регистраторов крупных магазинов. Ничего вообще. В этом вся соль. Пока пудели будут рыть землю в поисках «большой черной тачки», мы спокойно повезем Франца в маленькой и серой.

Мы даже не вывозим Франца за город. На окраине полно всяких заброшенных строительств, и каждое сгодится на роль могильника. Его найдут быстро — может быть, уже на следующие сутки, но это тоже часть плана. Та часть, которую расскажут по телевизору в программе новостей, та часть, которую услышит Полина. И, может быть, ее крысы в стенах больше не будут пищать ночные какофонии кошмаров.

Михаил выходит первым, оглядывается, скрывается за недостроенной заплесневелой стеной. Возвращается через пару минут и коротким кивком сообщает, что все чисто. Я взваливаю борова на плечо, уношу подальше с пустыря, туда, где между сколами стен и растущими из земли стальными тросами. По дороге я его как следует связал, но бугай до сих пор в отключке.

— Я сам, — останавливаю Михаила, когда возвращаюсь, чтобы забрать из багажника канистру с бензином. Хлопаю его по плечу. — Спасибо, Миш.

Он кивает и молча закуривает.

Франц лежит на боку. Одной рукой закрываю ему рот, другой сжимаю ноздри. Через секунд двадцать гадина начинает дергаться и таращить на меня пьяные глаза. Вынимаю из кармана белый пушисты носок Полины и заталкивает ему в глотку. Надеюсь, блядь, до самых гланд. Он пытается дергаться, но как только уводит руки, петля на его шее затягивается. Он пучится, ворочается, но не сможет перевернуться, даже если попытается вывернуть плечи из суставов. Я просто сижу рядом на корточках, курю и смотрю за его бесполезной возней.

— Знаешь, чем я занимался весь день? — спрашиваю, когда он, запыхавшись и устав мычать, смотрит на меня умоляющим взглядом. — Учился по ютубу вязать узлы. Ничего сложного, оказывается.

Он снова мычит.

Я встаю, отвинчиваю крышку канистры и медленно, словно окорок, поливаю его бензином. Когда до Франца доходит, что это не оливковое масло, а очень горючая дрянь, его глаза лезут из орбит.

— Я не договариваюсь с животными, — говорю последние в его жизни слова, затягиваюсь — и бросаю окурок ему между ног.

Видимо, я конченный человек, потому что мне его не жаль. Не жаль, когда огонь растекается по его одежде и жидким волосам. Не жаль, когда он верещит от адской боли. Не испытываю никакого удовольствия, глядя, как в считанные минуты от его лица не остается почти ничего.

Я пронесу этот крест до конца своих дней. И когда придет время предстать перед Высшим судом, и Господь спросит с меня за этот поступок, я знаю, что ему ответить.

«Я делал твою работу, сукин ты сын».

Глава сорок четвертая: Полина

Я просыпаюсь посреди ночи от осторожного шороха. Сначала просто моргаю и пытаюсь сообразить, что произошло. Помню, как Адам ушел в душ, а я улеглась читать книгу. Строила планы на тихий вечер в постели: каждый со своей книгой, плечом к плечу, просто лежать рядом с мужем и изредка немного поворачивать голову, чтобы мазнуть носом по крепкому плечу рядом.

А потом, как во сне — его голос, и обещание поскорее вернуться. И я, зачем-то попросившая клубнику.

Когда глаза привыкают к темноте, я сажусь в кровати, чувствуя очень странную, колючую, словно ершик для чистки посуды, тревогу. Машинально смотрю в сторону приоткрой дверцы в детскую, потом — на Адама, который стаскивает через голову футболку и бросает на меня извиняющийся взгляд.

— Я его покормил, — говорит почему-то немного охрипшим голосом.

На часах — три тридцать утра. Воздух в комнате прохладный и влажный, и я морщу нос, потому что есть в нем непонятный, чужеродный нашей спальне запах.

— Я так крепко спала? — Никогда раньше не просыпала плач сына, иногда вообще открываю глаза за пару секунд до того, как он начинает возиться. Говорят, это материнское чутье.