Сердца в строю

По коридору Анна плелась, как слепая, а долговязый сопливый полицай, по-дурацки хихикая, толкал ее, ради шутки, от стены к стене. На крыльце она упала и покатилась по заплеванным, сбитым ступеням.

Очнулась уже в санях, под чьим-то тулупом. На передке сутулился неизвестно откуда взявшийся дед Балай. Он поминутно чмокал, взмахивал хворостиной и покрикивал на тщедушную, кривобокую, мелко семенящую кобыленку:

— Растуды их в качель! Паразиты! Холера их возьми, Навязались на нашу голову!

Известие о том, что в Беленце убит староста Антон Яцына, привело Свербицкого в бешенство. Гнев начальника полиции был так неистов, что даже его верный помощник Глоба и тот не решался в те дни попадаться на глаза своему патрону.

Свербицкий давно, еще по Нарымской ссылке, знал Яцыну, доверял ему, понимал, что староста служит гитлеровцам, что называется, верой и правдой. Яцына был человек тертый: хитрый, осторожный, с животной живучестью глыбоподобного тела, не обремененный такими сантиментами, как мораль, долг, честь. А кто убил его! Заморыш Зятек, бледная немочь. Нет, видно, Захар притворялся таким забитым и приниженным. Верные люди донесли, что, убив Яцыну, Захар ушел к партизанам в Темный лес.

Значит, связь была и раньше, а он, старый осел, просмотрел, проворонил, выпустил из рук тайного большевистского агента.

Следствие по делу об убийстве старосты Свербицкий вел сам. И тут выяснилась одна весьма знаменательная подробность: в ночь, когда было совершено убийство, Захар приходил к беженке, жене советского командира. Вот и ниточка! Зачем приходил к ней Захар? Любовная связь? Слишком уж неказист Зятек, да и Верховцева, по наведенным справкам, не такая женщина, чтобы принимать по ночам мужчин. Ясно — политика. Снюхались здесь и ведут подрывную работу против нового порядка.

План действий созрел сразу: хорошенько припугнуть беженку и любым способом заставить ее вызвать из лесу Захара, а потом уж Глоба сумеет размотать весь клубок. Пора кончать с Темным лесом! Немецкий комендант Фогель, недовольный бездеятельностью полиции, не раз вызывал Свербицкого, стучал пистолетом по столу, с брызгами извергал из заставленного золотыми зубами рта:

— Швайн! Швинья! Шволочь!

Нет, с партизанами надо кончать во что бы то ни стало!

Упрямство Верховцевой на первом допросе не смутило Свербицкого. Не сегодня так завтра, но прибежит комиссарша в полицию с запиской, зажатой в потной от страха руке. Известное дело — мать. А не прибежит, так есть в запасе еще одно сильнодействующее средство: мальчишка. Он — любимец.

На следующее утро Верховцева пришла в полицию без требуемой записки. Но и это не смутило Свербицкого. Придет еще раз и обязательно принесет — материнское сердце вещь мягкая.

На третий день Верховцева снова пришла в полицию, но записки не принесла. А тут Глоба, ухмыляясь, доложил: девчонка оказалась хлипкой — околела. Свербицкий выругался:

— Курва ты, комиссарша, а не мать! Забирай свое отродье!

Анна, еле живая от горя, вечером вернулась в Беленец с мертвой Светланкой на руках.

Когда прошло первое раздражение, Свербицкий призадумался. Почему не принесла записки Верховцева? Может ли быть, что окруженец, дезертир был ей дороже собственного ребенка? Как понять, как разобраться в том, что делается в сердцах таких людей, как Верховцева, как та девушка-партизанка, которую повесили на соборной площади, как многие другие русские люди, с которыми ему пришлось сталкиваться в полицейском подвале?

На что они надеются? А вдруг поражение на Волге не просто случайная неудача, просчет, печальный эпизод войны! Вот только вчера в кабинете военного коменданта Фогеля он застал проезжего майора-фронтовика. При появлении Свербицкого немцы замолчали, но одно слово он услышал ясно: Сталинград! Даже здесь, в далекой от фронта Белоруссии, немцев тревожит это слово. Знают о поражении на Волге и местные жители. Знают и тайно радуются, надеются…

Чем больше размышлял Свербицкий, тем смутней, как после перепоя, становилось на душе. Неужели бита и последняя ставка в его жизни, такая верная и надежная! И вот впервые незаметно появилась страшная мысль, от которой спина стала потной: «А что, если советских людей не одолеют немцы? А что, если русские — не приведи господи — вернутся?» И сразу выскользнула, извиваясь и виляя, другая, холодная: «Хорошо на такой случай иметь среди советских людей хоть одну живую душу, чтобы могла замолвить доброе слово…»

Свербицкий гнал от себя эти мысли, но они возвращались вновь и вновь, как возвращается к мертвечине, не до конца расклеванной, спугнутое воронье. Немцы сильны. На тысячу лет — так сказал фюрер — установлен новый порядок. Почему же каменная тяжесть давит сердце и не могут ее смягчить даже отборные коньяки высших марок?

Так шли дни, а Свербицкий все откладывал вызов в полицию Верховцевой. Дела! Дела! Но сам-то хорошо знал: дела здесь ни при чем. Пусть наивна и безрассудна надежда, что может быть в его положении хоть маленькая лазейка. Все же он до поры щадил Анну. Авось зачтется!

XVIII