Сердца в строю

— Не туда! Вперед! — приказывает полковник. Подопригора поворачивает, достигает противоположного берега, выносит полковника из воды. Верховцев с трудом поворачивает голову:

— Как там?

— Второй батальон в бой пошел, — докладывает подбежавший помначштаба.

— А третий?

— И третий на подходе.

Верховцев делает попытку приподняться.

— Полк принять Орлову… — И, собрав последние силы: — Сыну моему передайте, пусть и он… — Но не договорил, упал на песок. И только губы шепчут: — Пусть и он…

…Лицо Подопригоры строгое, задумчивое. Лейтенант взглянул на старшину:

— Не забыли тех дней?

— Такое не забудешь. На теле рана — вона зарубцуется, а в сердце — всегда кровь.

Верховцеву стало неудобно, что он предположил, будто бы Подопригора мог забыть те дни.

— Спасибо, Тарас Филиппович, за все, что вы для отца сделали.

— Дело солдатское. Жаль, що не довелось полковнику до такой радости дожить — сына офицером побачить. Да еще в своем полку!

— Любил он полк?

— Такой полк да не любить! На войне полк отличился, и в мирной жизни лицом в грязь не ударит. Тильки взвод вам слабоватый дали. Чому воно так?

— Начальству видней.

— Само собой. Як дивку на вечерницах выбирать не приходится.

— Да и вас в отстающий послали, — с улыбкой заметил Юрий.

— Так я ж человек привычный. Много солдатской соли съел. Третий срок служу.

— По характеру пришлась солдатская профессия?

— Вполне! В сорок пятом зовсим було демобилизовався. И документы мени штаб выправив. А як настав час прощаться — сердце заболило. Вспомнил и Днипро, и Вислу, и Одер, Знамя гвардейское, товарищей, и живых, и тих, що жизнь свою отдали за наше боевое дело. И подумав, куды я пойду, колы полк дороже ридной хаты став? Да и время не такое, шоб оружие на склад сдавать. Вороги знову воду мутять. Пишов я до командира и прошу: оставьте в строю. Уважили мою просьбу.

— Нащупали в душе военную струнку?

Подопригора проговорил значительно:

— Наша душа, вона и до мирного труда открыта и до бою с врагом готова.

Солдаты не знают, о чем беседуют лейтенант Верховцев и старшина Подопригора. Все же по их лицам, серьезным и значительным, догадываются: речь идет о делах важных. И каждый по-своему, но все об одном и том же думают: «Хорошие у нас командиры!»

Верховцев расстегнул ворот, отпустил ремень.

— Вопросов у вас нет?

— Вопросов нема, — начал было Подопригора и запнулся: — Тилькы…

— Что еще?

— Як с окопами? Придется рыть до полного профиля.

— Конечно. А как же иначе!

— Само собой. Грунт тяжкий, а рыть треба.

Верховцев задумался: действительно, рыть надо в полный профиль и солдатскую силу беречь. Обратный путь не шутка! Но нужное решение не приходило в голову.

— Ну, ладно. Потом подумаем. А сейчас давайте команду — пусть отдыхают.

Солдаты расположились на склонах высоты: закурили, пошли шутки, разговоры. К лежащим рядом Москалеву и Терехову подошел Ласточкин.

— Что это давеча старшина с вами беседовал? Верно, опять нотацию читал?

— Какую нотацию? — изумился Москалев. — Что ты! Просто советовался с нами, как дальше… одним словом.

Ласточкин недоверчиво покачал головой:

— Трави. По физиономиям вашим не видно было.

Москалев приподнялся:

— Скажите, пожалуйста, какой хиромант нашелся. По лицам угадывает! Приезжай к нам в Кущевку. На базаре большие деньги зарабатывать будешь.

— Что я в вашей Кущевке не видел! Я, брат, до армии трактористом был. На «ЧТЗ» гадал, — не без гордости сообщил Ласточкин. — Заработанный хлеб машинами домой возил. Меня и сейчас трактор дожидается.

— Держи карман шире, — подмигнул Москалев. — Газеты надо читать. Трактористы сейчас в деревню, как женихи, едут. А ты — дожидаются. Как бы не так!

Ласточкин не сдавался:

— Таких, как ты, ожидать не будут. А мне всегда «добро пожаловать» скажут. Мою зябь академики проверяли. И одобрили. После армии поедем к нам — увидишь.

Терехов заговорил серьезно:

— Знаешь, Коля, я и сам подумываю. До призыва прицепщиком работал. А теперь дорога прямая: и в трактористы, и в механики. В большой оборот деревню взяли.

Москалев засмеялся:

— Укомплектовалась тракторная бригада. Вон Сущев еще бродит. Возьмите и его с собой. Он у вас вместо «ЧТЗ» будет, — и крикнул проходившему мимо Сущеву: — Вася! Друг! Куда ты свой скелет тянешь?

— А что? — подошел поближе Сущев.

Москалев заговорил проникновенно:

— Сидим мы здесь, Вася, и думу думаем: как с тобой быть?

— Что такое?

— Разве не слышали: кухня сломалась, обеда не будет?

— Шутишь.

— Хорошие шутки! Нам ничего, мы и сухим пайком обойдемся. А тебе при таком хилом телосложении меньше трех обедов и не давай.

— Три, положим, многовато…

— Что ты, что ты, Вася! — со всех сторон раздались голоса. — Скромничаешь. После марша и четыре как раз в норме будут!

Сущев заколебался:

— Разве после марша…

— Ну, довольно язык чесать, — вступился Терехов. — Давай-ка, Вася, дерни нашу орлиную.

Когда речь идет о песнях, Василия Сущева долго уговаривать не приходится. Консерваторию он не кончал, в ансамблях песни и пляски не участвовал, но за хорошую песню и миски каши не пожалеет. Не дожидаясь особых приглашений, лег на траву, откашлялся. С минуту молчал, настраивался на нужный лад. Запел с чувством: