Серая мать

Ноги уже научились ступать тихо. Как Толенькины. Как лапы бледного нюхача, выползшего из лифта. Что-то словно подсказывало, как ставить их, как переносить вес. Не голос, нет.

(Чутье).

Чутье.

Тогда-то Олеся и заметила в очередной раз их. Пискунов – кажется, так их называл Толенька.

(Давай!)

Ноги согнулись и спружинили в мгновение ока. Разум не поспевал за телом, вдруг метнувшимся вбок. Секунду спустя Олеся распласталась по земле. Прижатая к груди рука что-то сжимала.

(Поймала).

Аккуратно перекатившись на бок, Олеся вытянула руку. Маленькое голое тельце с желтоватой кожей сотрясала дрожь. Тонкие ноги скрючились под неестественным углом. Одна крохотная ступня была заломлена назад.

Кровь прилила к голове, и в горле встал ком. Олеся не могла отвести взгляд от блестящих, наполненных слезами темных глаз пискуна.

«Я сломала ему ноги…»

(Ты поймала его).

Существо действительно запищало: жалобно, отрывисто, как попавшийся в мышеловку грызун. Как мышь, которой одним ударом перебило позвоночник.

(Добей!)

Олеся зажмурилась, и ее ресницы тоже увлажнились. Рука на ощупь нашла маленькую голову и резко крутанула. Олеся скорее ощутила, чем услышала хруст мелких позвонков.

Пискун больше не дрожал, но она так и не выпустила его тельце из рук. «Вкусные, но так просто не поймать», – говорил Толенька.

«Вкусные».

(Вкусные).

(ВКУСНЫЕ)

После двух укусов Олеся отшвырнула трупик в одну сторону, а сама бросилась в другую. Она пришла в себя только у колонки, когда ледяная вода, льющаяся ей на лицо и в рот, смыла следы сизой крови, смыла этот незнакомый (не противный и не приятный) вкус с языка.

Сейчас бежать к колонке не хотелось.

Ели из большой тарелки с отломанным краем. Другая, поменьше, стояла рядом – для Семена. Вязкую тишину нарушало только чавканье. Толенька смотрел в тарелку, а Олеся – на него. Кажется, она впервые по-настоящему рассмотрела его лишь сейчас. Заметила, что он почти с нее ростом. А если бы распрямились его согнутые колесом спина и плечи – то и повыше оказался бы. Перемалывая зубами очередной сочащийся кровью комок, она разглядывала его заношенную, посеревшую от грязи и пыли одежду, в которой с трудом узнавались джинсы и свитер. Это была уже не вполне одежда, скорее – звериная шкура, чешуя, сползающая местами змеиная кожа, из-под которой проглядывало что-то иное – совсем не то тело, на которое эти вещи когда-то надевались.

А ведь он был человеком. Таким же, как она. И он выжил. Семен мог считать его уродливым, чокнутым или каким угодно еще, но при этом Толенька был сильным. Ловким. Крепким. Ведь он не сдался.

(Вот именно).

Не то что Хлопочкины. Или Ангелина. Иногда Олесе казалось, что та вообще покончила с собой. А может, медленно умирала сейчас от сепсиса из-за полученных ран.

(Ее бы не ранили, не будь она неповоротливой жирной сукой).

Вот именно.

А Хлопочкины… Они просто старики, в этом все дело.

(Они свихнулись).

И да, от происходящего у них помутился рассудок. Они по-прежнему пытались жить, подкармливали их с Семеном консервами, но при этом уже перестали быть собой. Оба. Не смогли противостоять Серой Матери (кем бы она ни была), лезущей к ним в мозги. Алла Егоровна слышала какое-то радио, носила неудобные туфли на каблуке и праздничные платья, а Виктор Иванович просто раскис до предела, вбил себе в голову, что болен чем-то, и постоянно глотал какие-то таблетки. Может, он и правда болен, но, когда пару дней назад Олеся попыталась расспросить его об этом, он ушел от разговора. Ответил, мол, ничего, пройдет, и снова разлегся на диване. Сказал, что хочет вздремнуть.

Разве тебе не жаль их?

Слишком громкая, слишком чужая мысль. Олеся научилась отличать их. Ее собственные мысли с недавнего времени стали тихими, почти что бессловесными, иногда – просто ощущениями, животными желаниями: есть, спать, испражниться, идти, бежать, замереть. Если мысль звучала громко и отчетливо, значит, ее транслировала Серая Мать. Хотела затуманить Олесин разум, заставить ее что-то делать. От таких мыслей следовало избавляться. Девушка уже придумала как: несколько раз с размаху быстро проводила ладонями по голове, как будто стряхивала что-то с волос. Сейчас она поступила точно так же.

Толенька не обратил внимания на это движение. Он сам иногда вдруг без всякой причины стискивал голову ладонями. Наверное, это был его способ сопротивляться вмешательству извне. Олеся не спрашивала. Раньше у нее была куча вопросов, от них распирало голову, а потом это прошло. За время отсутствия Толеньки она постепенно поняла, что все просто: главное – научиться выживать и не дать Серой Матери поработить себя. Накопить силы. А потом… Пока что никакого «потом» не было. Только «сейчас». И оно было важнее всего.

– Пойду, – сказала Олеся, когда тарелка опустела.

– Скажи ему, пусть ест, – отозвался Толенька. – Пусть ест, а то не спасется.

Взяв с пола тарелку для Семена, Олеся вышла в тамбур.