Серая мать

Время не бежало и не тянулось. Оно просто исчезло. Вероятно, в посмертии вовсе нет времени. Как и тоннеля, и света в его конце.

Или свет все-таки есть?

Микроскопическая белая точка впереди разрасталась, пока не превратилась в яркую вспышку, поглотившую Олесю целиком.

Исхудавшая пожилая женщина сидит, опираясь спиной на подушки, в кровати, напоминающей больничную. Но не в больнице. Комната оклеена уютными обоями в мелкий цветочек, слева небольшой лакированный столик с выдвижным ящиком, прикрытый ажурной салфеткой. На салфетке – поднос с тарелкой, ложкой и чашкой. Еда и питье нетронуты.

– Я позже поем, сейчас не хочу, – говорит женщина. На ее тонком, будто светящемся изнутри лице морщины: приветливые «гусиные лапки» возле глаз и складочки от улыбок, отпечатавшиеся на щеках. Она в возрасте, но не слишком старая. Темные с проседью волосы собраны в аккуратный пучок, поверх платья накинута шаль. Ниже пояса ноги прикрыты одеялом.

– Сашенька, тебе нужно есть.

Сбоку вплывает голова дедушки. У него нет лысины. Он говорит со светящейся женщиной, а Олеся смотрит на них с какого-то странного ракурса.

Она совсем малышка, и она на руках у мамы. Это ее собственное воспоминание, настолько глубокое, что кажется незнакомым, как никогда не виденный фильм. А женщина в кровати – бабушка, дедушкина жена. И Олеся знает, почему та не ест. Бабушка боится растолстеть, потому что тогда дедушке будет трудно за ней ухаживать. А дедушке нужно за ней ухаживать, потому что в спине у бабушки выросла опухоль, из-за которой ее ноги перестали двигаться.

– Идите уже, на елку опоздаете, – говорит бабушка, и улыбчивые морщинки на ее лице углубляются.

– Может, я с тобой посижу, пока молодежь салют смотрит? – предлагает дедушка. Олеся знает, что он волнуется, хоть и сам не понимает почему. – А они потом к нам придут…

– Идите-идите! – машет на него рукой бабушка. – Чтобы через пять минут никого тут не было! Все на елку!

Они уходят, но напоследок Олеся все-таки успевает еще раз взглянуть на бабушку. Впитывает невидимый свет.

– В тебе этого еще больше, Лесенька. Проявится, когда будет нужно, – произносит бабушка. Только губы ее не шевелятся.

Дальше – мешанина огней, голосов, чьих-то размытых лиц.

А потом другие огни, рыжие, и горько пахнет гарью, и уже другие голоса гудят со всех сторон: «газ, газ, газ… газ взорвался…». И поверх всего этого – дедушкин срывающийся шепот:

– Она знала… Всегда все знала…

Новая вспышка рассыпается вокруг белым снегом. На накатанной дороге возле дома ворчит темно-зеленая «буханка» из снов. Разговаривают и смеются мужчины. Один голос Олеся знает. Это папа. Кто-то ходит мимо. Что-то укладывают в темное, остро пахнущее нутро машины. Папа тоже должен сесть туда. Это называется «рыбалка».

– Для сугреву! – весело произносит чей-то голос, и звякающий стеклом пластмассовый ящик задвигают под сиденье.

Олеся цепляется за порог машины, заглядывает внутрь, чтобы еще раз посмотреть на него.

Тогда-то она и начинает кричать. Потому что теперь у нее перед глазами лишь чернота.

Когда чернота проходит и снова появляются папа, мама, дедушка и остальные, Олеся продолжает кричать. Ее трясет с ног до головы. И ей все еще очень страшно. Она начинает успокаиваться только по пути в больницу, когда становится ясно, что ни на какую рыбалку папа не едет.

Олеся (или то, что когда-то было ею) выныривает обратно во тьму. Вокруг парят другие огни, готовые вспыхнуть видениями из памяти, но она не касается их. Она пытается осознать то, что уже увидела.

Другая память – поверхностная, пребывавшая с ней всегда и казавшаяся единственной, – услужливо подсовывает десятки раз пересказанную семейную историю о первом Олесином припадке. О счастливой случайности, спасшей папу: трое приятелей, поехавшие на озеро без него, отравились алкоголем. Двое насмерть, один ослеп.

Сейчас, плывя в нигде и в никуда, Олеся понимает, чем именно была ужаснувшая ее чернота: чернотой слепоты, вечной чернотой смерти.

Почему все становится на свои места только сейчас, когда уже ничто не имеет значения?

Или эти светящиеся пятна воспоминаний и есть то, о чем говорят «вся жизнь проносится перед глазами»?

– Проявится, когда будет нужно, – шепчет в самое ухо бабушкин голос, и горячие крючья, впившиеся под ключицы, выдергивают Олесю из темноты.

8

– Олеся, Олеся!

После черноты небытия полумрак вокруг показался прозрачным. От света, идущего из округлого отверстия входа, становилось больно глазам.

– Олеся, Олеся!

Кто-то мельтешил рядом, то и дело перекрывая свет своим телом. Чьи-то руки тормошили ее за плечи, силились поднять.

– Уйдем, пока ее нет! Уйдем!

Сбивчивое бормотание звучало знакомо. Слова продолжали сыпаться, тонкие пальцы цеплялись за куртку, отчаянно тянули, пытаясь тащить Олесю волоком. Не в состоянии пошевелить присохшим к небу языком, Олеся замычала.

– Пока ее нет… Пока не пришла… Скорее, скорее…

Теперь бормотание прерывалось тяжелым пыхтением. Кто-то короткими рывками волочил ее по песку.

Толенька?