Серая мать

Проморгавшись, Олеся совершила усилие и схватилась за руки, тянувшие ее к выходу из Колыбели. Движение, сопровождаемое шуршанием песка, прекратилось, и над ней нависло костистое лицо Толеньки. Глаза, красные от полопавшихся сосудов, глядели безумно.

– Уйдем! – снова шептал он. – Уйдем вместе…

Олеся не слышала. Она продолжала держаться за его руки. Это напоминало самое начало припадка, когда окружающий мир смазывается и растекается, как опущенная в воду акварель. Олеся и вправду тонула: ухнула в проруби расширенных Толенькиных зрачков, погружаясь все глубже и глубже в темную воду, пока не увидела то, что поднималось со дна. И не перестала дышать.

– Ты…

Первые ломкие слова на выдохе вылетали у нее изо рта:

– Ты не собирался ее убивать… Ты хотел отдать ей Семена…

Это больше не было невесомостью в черноте. Олеся чувствовала, что сидит на песке, чувствовала, как под одеждой выступает пот, как пальцы сжимают тощие предплечья Толеньки, и при этом заглядывала… внутрь него. В темные воды, наполняющие его разум. Заглядывала в… темные времена?

– Ты приводил их сюда… Отдавал ей… Отдавал ей других людей…

Толенька жалко съежился перед ней, неспособный ни убрать руки, ни отвести взгляд.

Погружение, казавшееся бесконечным, на деле длилось секунды. Достигнув дна проруби, Олеся отпихнула Толеньку от себя.

– Ты отдал ей свою семью!

Ссохшийся серый человечек опрокинулся назад, даже не пытаясь сопротивляться. Упираясь руками и ногами в песок, Олеся спиной вперед отползала все дальше от него.

– Ты отдал ей всех… – продолжала шептать она, веря и не веря тому, чего никак не могла видеть собственными глазами, но все же увидела.

Подтянув под себя ноги, Толенька кое-как сел, а потом снова пригнулся к земле, раскачиваясь из стороны в сторону. Распяленными ладонями он бил себя по голове. Олеся слышала его тихий вой, лишь отдаленно напоминающий плач.

– Ты отдал их… – в последний раз еле слышно прошептала она и, ткнувшись спиной в скругленный каменный выступ, прикрыла глаза. Руки бессильно опали, ноги обмякли. Она больше не хотела двигаться. В этом не было никакого смысла.

Ни в чем не было смысла.

И никакого спасения тоже не было. Только кошмарный мертвый мир и тварь, порабощающая любого, кто тут оказался.

И она хотела во что бы то ни стало выжить здесь? Ради чего? Ей ли вообще принадлежало это желание?

Воспоминания последних дней кружились в голове безумной каруселью, и невозможно было понять, где кончались ее собственные намерения и начиналось влияние той твари.

А ведь она действительно поверила. Поверила во все: в свою «силу», в свою «правоту» и в «слабость» Семена…

Где теперь Семен? Что с ним?

Можно было бы спросить у Толеньки, но…

Олеся крепко зажмурилась, надеясь выдавить хотя бы пару слезинок, чтобы облегчить невыносимое, раздирающее в клочья отчаяние, но слезы не шли. Под веками было сухо, как в раскаленной пустыне, годами не знавшей дождя. Казалось, даже кровь в венах высохла, и теперь они наполнены прахом, серым и мертвым, как этот песок.

Вот бы она вся стала прахом. Прямо сейчас. Просто перестала быть, как тогда, в черноте. Исчезла бы. Растворилась без остатка…

Упираясь затылком в пористый камень позади, Олеся зарылась пальцами глубоко в песок, частью которого так хотела стать, и представила черноту.

А мгновение спустя она ощутила их.

Они были… внутри Колыбели? Но где именно?

Где-то глубоко, очень глубоко… Ниже этого песка, ниже самой пустоши…

Да, они были очень глубоко.

И они кричали.

Сотни голосов. Тысячи. Десятки тысяч. А еще ниже – только смерть. Тысячи и сотни тысяч, нет, миллионы смертей, наслаивающихся друг на друга, смешивающихся друг с другом, неотделимых, неопределимых, безымянных.

Но те, выше… Они еще жили. Они мыслили, помнили. И они кричали от боли.

Олеся тоже закричала, когда водоворот голосов и обезумевших умов захлестнул ее с головой. Выдернув руки из песка, она распахнула глаза и отползла прочь от камня, как до этого – от Толеньки.

– Что это за место? Что здесь? Что она с ними делает?!

Толенька не отвечал и не смотрел на нее, погруженный в свое горе. Тогда Олеся так же, на четвереньках, поползла к нему. Она знала и не знала, что собирается сделать. Вернее, знала – что, но не знала как.

И все-таки сделала. Схватила Толеньку за запястье. Снова заглянула в прорубь.

– Что это? – Она с закрытыми глазами нащупала другую Толенькину руку и приложила ее к песку. – Что здесь такое?

Толенька вздрогнул всем телом и почти сразу отдернул руки. Теперь он смотрел на Олесю. Его сухие губы, искусанные до кровавых трещин, раскрылись:

– Как это?

– Не знаю.

Согнувшись и почти касаясь лбами, они застыли друг напротив друга и уставились вниз, словно могли рассмотреть что-то сквозь толщу песка и камня.

Впрочем, Олеся действительно могла.

– Мы – ее пища… – наконец произнесла она. – Наш разум. Наши чувства. Наши… страдания. Но как долго она может питаться нами?

Она подняла взгляд на Толеньку. Тот снова молчал.