Семь сувениров

– Ты попробуй почувствовать, то, что чувствует сейчас она, – сказал Николай. – Попробуй. Вы не просто искалечили ее. Сломали ей ребро, руку, повредили лицо и глаз, вы навсегда лишили ее возможности жить в полную силу. Она не кукла из твоего смартфона, пойми, она не герой мультфильма. Она человек…

– Человек? – неожиданно отозвалась Вера.

– Да. Человек.

– А что такое человек, папочка? Скажи? Чем он отличается от Шрека или Покемона? Чем он лучше? Ведь он такой несовершенный. Он либо глупый, либо злой, либо просто неинтересный. А они всегда интересны. Они всегда добрые. Они не обманывают. Включишь смартфон или планшет, они всегда с тобой. А люди… Эти твои люди… Они всегда предают. Всегда исчезают, испаряются. Вольно или невольно. Я знать ничего не хочу о твоих людях! И об этой Насте ничего знать не хочу!

– Подумай хотя бы о маме. Как ей теперь быть? Тебе придется, скорее всего, перейти в другую школу.

Вера злобно сверкнула глазами и снова легла на кровать.

Николай стал оглядываться вокруг себя и обратил внимание на новые плакаты, развешенные по стенам детской. Если раньше на них были Верины любимые певцы и актеры, то сегодня он видел изображения Шрека, Кота в сапогах, Губки Боба, каких-то неизвестных ему диджитал-моделей, которые были так похожи на живых людей. Николай протянул руку и положил ее на ладонь Веры. Она посмотрела ему прямо в глаза. Затем едва ощутимо сжала его пальцы. Николай почувствовал, как ее почти ледяная рука согревалась, становилась теплой. Вера закрыла глаза, медленно провела языком по пересохшим губам, и тут Николай заметил тонкую струю, спустившуюся по ее виску к ушной раковине. Она подняла другую руку, закрыла ею лицо. Все ее тело стало вздрагивать от судорог, которые невозможно было сдержать никакими усилиями, совершающими внутри ее тела тем другим, искусственным, незнакомым Николаю наполнителем такой далекой, такой теперь неправдоподобной, но неожиданно возрождающейся в этом неслышном плаче, – его прежней Веры.

31

Когда Николай вышел от Нины и Веры, было уже больше трех часов дня. Он заехал домой, чтобы покормить кота, который за последние недели, к удивлению Краснова, превратился в настоящего философа. Он больше не фырчал и не выражал негодования, когда Николай неожиданно возникал в прихожей. Он спокойно ждал хозяина, расположившись в кресле напротив входной двери, затем прыгал и молча шел с Николаем на кухню. Он словно понял, что должен смириться и ждать своего часа. Его смирение словно было частью дела, над которым работал Николай.

Просмотрев почту, скопившуюся в электронном ящике, пробежавшись по ленте новостей, в которых, как обычно, кто-то кого-то в чем-то обвинял, проклинал, объявлял санкции, присоединялся к санкциям, приватизировал, манетизировал, объявлял приоритетным или неприоритетным…, Николай выключил компьютер, переоделся и, бросив что-то нежное и подбадривающее коту, склонившемуся над миской в кухне, быстро покинул свое холостятское жилище. Он хотел как можно скорее вернуться на Ждановскую набережную и попытаться найти среди множества бумаг то самое письмо, о котором ему рассказал Шахов. Ему все время казалось, что нечто похожее на письмо он видел где-то в комнатах Волкова, где-то – то ли на полу, то ли на одном из кресел, то ли на диване. Но он не помнил. Это воспоминание почему-то расплывалось, было нечетким.

Когда он подъезжал к дому Волкова, было уже больше шести часов. Стоя на светофоре, он, как обычно, бросил взгляд на огромный экран, возвышающийся над старинным зданием. Все тот же полуобнаженный юноша пил воду из голубоватой бутылки и заманчиво улыбался. Опять юношу поглощала прозрачная волна. Затем возникали буквы АКВА. Снова Николая пронзало какое-то странное ощущение. Возникал все тот же ассоциативный ряд. Появлялся Волков, Александра Генриховна, Константин и Андрей Огнев. Затем все пропадало, погружалось в темноту и начиналось заново. Юноша шел по берегу моря, находил бутылку, откручивал крышку и начинал пить, впиваясь в Николая своими серыми глазами.

Словно очнувшись от забытья, провоцируемого, после бессонной ночи, сильной усталостью, Николай с трудом заставил себя сдвинуться с места. Сзади послышались нервные сигналы клаксонов. Николай рванул и вскоре припарковался на обычном месте. Он вышел из машины, медленно направился к входной двери, открыл ее и стал осторожно подниматься вверх по лестнице. Он шел крадучись, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому звуку и нечетким голосам. Все было тихо. Лишь с улицы долетал отдаленный шум перегруженного машинами Большого проспекта.

Едва Николай добрался до четвертого этажа, как тут же заметил, что дверь в квартиру была приоткрыта, из щели вытекала струя приглушенного света. Николай, как в первый день своего приезда на Ждановскую, бросил взгляд на цитату из Данте, нацарапанную на стене слева от двери. Ее попытались стереть, но два слова можно было разглядеть: «Оставь надежду…»