Семь писем о лете

– Ваш брат действительно смелый человек, фройляйн. Но все-таки ему стоило бы быть немного поумнее. – Стася насторожилась. – Кажется, я открыто сказал ему, что я прошел Гумбинен, а значит, был и на русском фронте… – Стася почувствовала, что становится белее салфеток. Боже мой, кто же мог подумать?! Неужели теперь из-за этой идиотской выходки полетит к черту все, чего она с таким трудом добилась, и сейчас их обоих просто расстреляет стоящий за дверью ординарец Вальтера? Однако Остервиц невозмутимо гладил усы. – И если я не знаю вашего языка, то уж различить в речи знаменитые русские ругательства, навсегда въедающиеся в память всем, кто их услышал лишь однажды… Жаль, что столь хороший летчик так дурно воспитан. Что ж, я не сомневался в том, что нынешняя русская армия разлагает. Полагаю, вы вели бы себя иначе, будь на вас форма Русской освободительной армии, – сделал старик ударение на второе определение. – Как раз на днях я случайно виделся с атаманом Красновым – он прав, что делает упор на религию. Переведите своему невоспитанному брату, фройляйн. – Барон прикрыл глаза и по памяти процитировал на немецком какую-то клятву. – Обещаю и клянусь всемогущим богом, перед святым Евангелием в поле и крепостях, в окопах, на воде, на воздухе, на суше, в сражениях, стычках, разъездах, полетах, осадах и штурмах буду оказывать врагу храброе сопротивленье и защищать новую Европу от большевистского рабства… Это клятва кавалеристов РОА, – мечтательно добавил он, и было видно, что слова эти погружают Остервица во времена его молодости. – Впрочем, для летчиков тоже подошла бы вполне. Ничего, мы продолжим этот разговор позже. Полагаю, в мое отсутствие вы сможете говорить более свободно, – усмехнулся он и вышел, как призрак не то прошлого – не то грядущего.

* * *

В ту ночь, благодаря старому генералу, Стася, пожалуй, в первый раз отдавалась Вальтеру искренне и страстно. В окружающем ее мире она впервые за многие годы, включая и всю свою жизнь в Советском Союзе, почувствовала что-то живое. Мир вдруг перестал быть схемой, борьбой идей, непримиримостью и условностью, и среди жестких рамок войны и мировой революции вдруг забрезжило что-то живое, человеческое…

– У тебя удивительный отец, – неожиданно произнесла она это вслух, лежа на руке Вальтера уже под утро.

– Я думаю, он немного не в себе, поэтому его и не трогают. Однако до таких открытых симпатий к русским, как с вами, он еще не доходил.

– То есть?

– Я заходил к нему вчера перед сном, и он заявил, что отправлять такого молодца, как он изящно выразился, грызть гнилые кочерыжки – глупо, а потому он намерен сделать его своим шофером.

«Только не выдавать радости, только молчать…» Стася выдержала долгую паузу, закурила и лениво рассмеялась:

– Шофер, давно забывший даже тот элементарный немецкий, которому его безуспешно учили в русской школе? Ха-ха.

– Ничего, как-нибудь объяснится, к тому же старик частенько ездит за Одер, а с польским, насколько я понял по документам, у твоего братца все в порядке.

– Разумеется, мама учила нас польскому. Он даже поступил на славянское отделение. Потом, правда, геройство взыграло, перевелся в летное…

– Как ты понимаешь, на этого «товарища Каменского» мне наплевать, но отец, кажется, окончательно заигрался в либерализм. Он-то в случае чего просто соединится со своим цианатом, а мне выпадет нечто похуже. Да и вообще: я предпочел бы перебраться подальше на запад, в сторону Италии или Испании… – Стася небрежно гладила мускулистые плечи, а сама лихорадочно пыталась сообразить, к чему этот разговор. – А для большей свободы передвижений… с тобой… я все-таки предпочел бы, чтобы ты надела форму этой вашей освободительной армии. Я думаю, господин Власов по моей просьбе сразу даст тебе обера.

При воспоминании о форме, прикасающейся к телу, Стася вздрогнула, запах пота и крови снова ударил ей в ноздри, и она так сжала шелковистую кожу, что на плече появились ссадины от ногтей.

– А я все-таки предпочитаю креп-жоржет.

– Я закажу тебе лучшее белье из Нойона.

Стася поняла, что сопротивляться бесполезно, и смерть вдруг дохнула на нее явственно и неумолимо. Она давно запретила себе думать о ней – иначе можно было просто сойти с ума, но нынешний разговор Вальтера ясно показывал, что дела у немцев все хуже. Понятно, что в Ленинград ей не вернуться уже никогда, но теперь вопрос, кажется, уже не в этом…

– Но тогда мне придется быть у них, а не с тобой.

– Неужели ты думаешь, что кто-то будет спрашивать этих марионеток? Но все-таки после столь неосмотрительных речей моего папаши нам лучше уехать отсюда побыстрее. Чем старше замок, тем больше в нем заводится ушей.

Через два часа они уже стояли под гулкими холодными сводами вестибюля и ждали выхода барона. Он появился в блестящем бухарском халате, какие Стася видела только на старинных иллюстрациях, и благоухал кельнской водой.