Семь писем о лете

Стася неслышно открыла дверь и остановилась, прижавшись к стене. Перед ней сверкал одноглавый орел, а по бокам, словно в насмешку, висели два красочных плаката, видимо, для перевоспитания пленных: на одном носатый Сталин правой рукой заносил молот над испуганной хорошенькой женщиной, а левой цеплял ее шею серпом. Подпись гласила: «Серп и молот – смерть и голод!» А на втором скабрезно ухмылявшийся и щурившийся еврей в рамке из могендовида всем своим видом олицетворял перечислявшиеся на его фоне еврейские грехи, типа: «Кто толкал народ в войну, оставаясь сам в безопасности? Жиды!», «Кто обещал вам рай, а создал ад? Жиды!» А посередине в каком-то рванье, с распухшими ногами – неимоверно грязный Женька. Он сидел, свесив голову, и поднял ее только тогда, когда Стася внятно повторила:

– Господин офицер…

– Я это уже слышал. Как же тебя угораздило, а? – с непохожей на него тоской вдруг спросил он.

– А тебя?

Он, вероятно, неправильно ее понял и стукнул кулаком по колену.

– Да я давно говорю, нас здесь семьсот человек и если рвануть, то человек сто всяко выживет, а потом посчитаю, что в минуту четыре пулемета выпускают четыре тысячи восемьсот пуль… Бесполезно.

– В таком случае есть смысл последовать призыву генерала, – громко сказала Стася, лицом отчаянно показывая, что не все так просто, что это финт, надежда.

– А пошла ты… – уже без злобы, но твердо ответил Евгений.

– Хорошо. Тогда, – она понизила голос до еле слышного шепота, – пока мы вместе, расскажи мне все. Что мама, что город, что мы все?

Женька хмыкнул и на секунду стал прежним отчаянным мальчишкой с Петроградки.

– Знаешь загадку: всегда шагаем мы вдвоем, похожие, как братья, мы за обедом под столом, а ночью под кроватью?

– При чем тут сапоги?

– Притом, что это не сапоги, а уши – что НКВД, что гестапо…

– И все-таки…

– Про бомбардировку Берлина в августе сорок первого слыхала?

Стася изумленно вскинула голову:

– Наши Берлин бомбили?!

Евгений криво усмехнулся:

– Кому наши, а кому и… Ну да ладно. Короче, на отлете пришлось ввязаться в бой. Двух фрицев подбили, но и дэ-бэшке нашей досталось. В общем, дотянули до какого-то поля, сели жестко… Не помню, как из кабины вылез, а когда очнулся, вижу, догорает наша машина, а вокруг местные с винтовочками.

– Немцы?

– Отнюдь. Отряд «Гром». Мы, оказалось, до паньства ясновельможного дотянули… Поляки меня сначала из-за комбеза американского за янки приняли, потом разобрались, хотели сразу к стенке, но я отбрехался…

– Вот видишь, братец, – Стася невольно улыбнулась. – Не зря тебе говорили – учи языки.

– А то! С детства долбил все эти трыбы варунковы, и росказуенцы, и часы, будь они неладны. Спасибо мамочке, не зря вбивала в нас родной язык.

– А потом?

– А что потом? Пару раз проверили в деле, приняли в отряд… Про героические будни подполья, уж извини, рассказывать не буду, обстановка не располагает. – Женя красноречивым взглядом обвел кабинет. – На одном деле нашу группу взяли. Свой же заложил, потому что немцы сами никогда не догадались бы, кто таков на самом деле поручик Янкес… И получилось, что ребят повесили как бандитов, а меня, грешного, сюда вот определили. Вроде как военнопленный офицер…

Выслушав эпопею брата, Стася неожиданно позавидовала его всегдашней определенности. Он всегда знал, что делал, а она… Двух станов не боец.

– А ты?

– Мне нечего рассказывать. Я попалась при первой же вылазке разведчиков, куда направили переводчицей, в июле, под Руссой. Немцы, как ни странно, оказались приличными. Повезло. Последнее, что знаю, Афанасьев, воздыхатель мой, ну ты помнишь, уехал в Лугу ополченцев гнать на танки. А в Ленинграде запретили все сигналы, – ни к селу ни к городу закончила она. – Все. Меня давно уже нет. Или меня несколько, что тоже означает ничто…

Но тут сиренево-серебряный Ленинград, каким он бывал на мартовских закатах, поплыл у Стаси перед глазами, убивая красотой и недосягаемостью…

– Только города жалко, только города, – сквозь первые за три года слезы прошептала она.

* * *