Семь домов Куницы

— Помолчи. Я не хочу оставаться шалавой, я уже ею была и знаю, каково это. Но чтобы не идти в шалавы, мне сейчас надо продать себя. Такова жизнь. C’est la vie, как говорят французы. Весной будет отбор, кто его пройдёт, поедет на соревнования в Ниццу. Я поеду наверняка. Больше ничего не могу тебе сказать. Только никому ни гу‑гу, потому что навредишь мне и себе. Кстати, я видела Волка. Он вспоминал о тебе.

— И что сказал?

— Что у тебя талант, и кто бы мог о тебе такое подумать.

— Амбарный долгоносик!

— Не заводись, он хорошо о тебе отзывался.

С того первого лета над Озером я видела Волка редко и нерегулярно. Он меня не избегал даже, а просто не замечал. Кол в плетне интересовал его больше, чем моё существование. Но сейчас, когда он на меня наткнулся, он не отделался, как раньше, дежурным приветствием.

— Привет, Куница!

— Называй меня «Мустела».

— Это ещё что за имя?

— Тоже Куница, только дрессированная.

— Не заскочим ли на недельке на бокальчик вина? Покалякаем; когда у тебя свободное время?

Счастье было близко, но оно меня миновало. Прежде, чем я сумела выдавить из себя согласие на его блестящее предложение, на него повесилась девушка. Не та красавица из лесных зарослей шиповника, а совершенно другая, размалёванная как пасхальное яйцо, дылда в сапожках из кобры.

— Ну где ты ходишь, Милош? Давай скорей, мы опаздываем, — вцепилась она в плечо Волка.

— Как себя чувствует твоя жена Магда? — спросила я, чтобы его новая пассия не считала себя такой уж монополисткой, но мой вопрос прозвучал злобно и вышло так, будто бы я отклонила его приглашение.

— Пока, Куница, — попрощался он со мной холодно и поплёлся за той как на верёвочке.

И что он в ней нашёл? — размышляла я, наблюдая, как девка протискивается в дверцу спортивного «полонеза».

Урсын сообщил нам о подготовке к международным соревнованиям «Олимпийских резервов», которые в начале июня должны будут проводиться во Франции.

— Поедут только самые лучшие, — подытожил он короткий рассказ об условиях и раздал небольшие книжечки, польско‑французские разговорники.

Я буду самой лучшей!

Я должна завоевать самое высокое место на подиуме, медаль и гимн. Победу настолько громкую, чтобы новость о ней докатилась аж до Токио, где Вера Варега, одетая в пурпурное кимоно, всё ещё ломала руки от отчаяния в финальной арии мадам Баттерфляй. Я такой её видела на цветной фотографии в еженедельнике, под которой была надпись: «Успех нашей соотечественницы в Стране Цветущей Вишни».

Теперь каждый день с утра до вечера Урсын висел надо мной, как злой рок. Моя учёба отошла на задний план, о чтении для души не могло быть и речи. Часто он не пускал меня в школу и обосновывал моё там отсутствие. Директор устраивал сцены и не хотел принимать во внимание оправдания тренера. Безо всякого впечатления он принял к сведению мои виды на заграничный выезд. Я не могла рассчитывать ни на какие льготы, это понял даже Урсын.

Так же, как и он, я была очень зла на Директора за его непреклонность и полное безразличие к моей спортивной карьере, но хотя я и съехала с лучших оценок, будто на костылях тащась на «удовлетворительных», двойки я не получила ни одной. А на беговой дорожке я работала как сатана.

— Она выполняет требования. А я тренирую спортсменов, не интеллектуалов, — бормотал своё тренер, когда на родительских собраниях обращали внимание на ухудшение моей успеваемости.

Слова, если их повторять слишком часто, теряют свой смысл и только издают дребезжание, но поведение Урсына не переменилось для меня в какой‑то ничего не значащий звук, в отличие, например, от лозунга, выведенного белой краской, который как новый постоянно сиял на верхушке крытого бассейна, возвышающегося над территорией Центра и отличного видимого с беговой дорожки, где я отдавала себя без остатка, как любили пописывать те — так же, как и мы, недоученные — спортивные журналисты. Может, и их в поисках талантов вытянули из обособления какие-нибудь журналистские Урсыны, и после интенсивных тренировок по составлению текстов пустили на старт. Беги!

И вот я по целым дням выжимала из себя всё под хорошо сохранившейся второй частью лозунга: «...а люди жили богаче».

Как раз тогда из обещания осталась только вот эта вот надпись, которую не закрасили, потому что из‑за совершенного обнищания не удалось купить какой бы то ни было краски, а людям, чтобы не прекратили существования, продукты выдавали по карточкам.

Чемпионы не ощутили регламентации. По причине интенсивности тренировок нам даже улучшили рацион. Этому поспособствовал весь такой из себя важный деятель, однако Урсын, вместо того, чтобы радоваться, разозлился и как грозовая туча явился к нам в комнату. Он никогда раньше не заходил в нашу спальню. Если ему что‑то было нужно, звонил по внутреннему телефону. Вообще же как правило он уважал наше свободное время.

— У меня есть к тебе разговор, Кукла.

Я двинулась к двери.

— Останься, Мустела.

— Но я не могу быть ни на чьей стороне.