Семь домов Куницы

Воспитательницы обращались к нам вежливо, называли нас «наши девушки», и даже когда сердились, не употребляли применительно к нам такие эпитеты, как «лахудра», «дармоед», «шлюха» или «шалава».

Из этого исправительного дома, в поисках материала для эксперимента «Перевоспитание через спорт», меня вытащил Урсын, тренер спортивного клуба «Крачка».

7

Прошёл месяц без всяких известий.

От меня отказались. Ну и чёрт с ними, я перечеркнула пока ещё даже не читанную главу, испытывая лишь слабое чувство досады и злости. Опять в интересах бедных детей оказался похеренным очередной эксперимент. Не хватило то ли денег, то ли воли чиновников, то ли желания, так что всё спустили на тормозах.

Ну и пусть.

Скоро опять настанет весна. Её провозвестником были работы в госхозе, хотя на полях лежал ещё снег. Исправиловский фургончик подвозил нас к грунтовой дороге, по которой сейчас, в мартовскую распутицу, кроме трактора да конной повозки, не отваживался проехать никакой транспорт. Далее мы шли пешком через колдобины, полные грязной жижи, присыпанной сверху «сахаром» свежевыпавшей ледяной крупы; нас провожала колонна чёрных деревьев со смёрзшимся снегом в ветвях.

Уже сюда влажный ветер доносил запах открытых картофельных кагатов. Из‑за халатного отношения к хранению урожай прошлого года превратился в вонючее месиво, из которого мы теперь выбирали пригодные к употреблению клубни.

— Я не уверена, что наши девушки должны это делать, — заметила воспитательница.

Её сомнения я подслушала случайно. Она разговаривала с психологом. Она не имела в виду характер самой работы. Её раздражала аморальность ситуации. Работа должна была нас воспитывать, интегрировать, приближать к обществу, приучать к нормальной жизни, вселять радость соучастия. А как могло воспитать выколупывание отдельных клубней из месива, в которое превратили наш осенний труд на уборке урожая и сам урожай?

В этот день обо мне вспомнил клуб.

— Приготовься, Куница, завтра едем, — сообщили мне на следующий день за завтраком, и я уже не пошла на работу. Выходившие из столовой девушки смотрели на меня с завистью.

— Спортивный клуб «Крачка», — повторяла я про себя шёпотом. Настоящее название, а не какой‑то там детский или исправительный дом.

Отмывшись, ещё с влажными волосами я спустилась на склад, где меня ждал пакет с моей одеждой ещё со времён воли. Тот самый наряд, в котором я пошла на последнее дело.

— Примерь, может, ты выросла, — снизошла ко мне Кладовщица.

Я освободила от упаковочной бумаги сложенную в брикет одежду, которую не носила более десяти месяцев. Её подвергли химчистке, она воняла средством для дезинфекции и была так же изношена, как в тот день, когда её с меня сняли.

— Рвань, — оценила Кладовщица.

— Кроссовки давят, — сообщила я.

Кладовщица позвонила воспитательнице.

— Она выглядит, как бомжиха, — охарактеризовала она меня. — Её нельзя так отправлять.

— Нельзя, — согласилась воспитательница, и они обратились к начальнице, оставив меня в секретариате, чтобы в любой момент можно было оборванку показать.

За дверями начали совещаться, с какой статьи бюджета взять деньги, а главное, как их провести по книгам, потому что мой случай не был предусмотрен ни в каком параграфе. Я не выходила на свободу — что давало бы основание для выдачи обеспечения и заработанных денег — а получалось так, что выходила.

Наконец после мозгового штурма, на который пригласили ещё пару специалистов, на мои шмотки был найден какой‑то крючок в финансовых документах, и немедленно Кладовщица повезла меня в город не в зарешёченном микроавтобусе, а в служебном «фиате» начальницы.

— Приоденемся как положено, и пусть тебе повезёт; а ты старайся, деваха: выпал тебе редкий шанс! — Кладовщица терпеливо искала нужные вещи, пока не нашла брюки и куртку из кожзаменителя на искусственном меху, которые вписывались в отпущенную сумму. Я получила также бельё, блузку и тёмно‑синий свитер из аниланы. В обувном отделе универмага на полке стояли белые утеплённые сапожки. Я их пожирала глазами.

— Они тебе нравятся?

— Угу. У меня никогда таких не было.

Сколько себя помню, ничего никогда не приобреталось специально для меня, Пельки или Куницы, даже у Нонны. Повседневную обувь, как и великолепную лакированную, Нонна покупала по случаю у путейцев, ворующих на железной дороге, а одежду, в том числе ту наилучшую — по‑модному длинноватое платье, которое я надевала только по воскресеньям в церковь — она переделала из своего поношенного наряда.

Я ни разу не видела, как за что‑то, о чём с самого начала было решено, что эта вещь предназначена для меня, платили бы деньги. Я ещё никогда ничего не примеряла в магазине. Одежду, даже не ношенную, всегда выдавали на складе, а я её получала, а чаще разбирала.

— Девушки, разбирайте... — подзывала нас кладовщица в том или ином Доме.

Белые резиновые сапожки из первого в моей жизни магазина были импортными. Кладовщица не имела права их купить, если в продаже были отечественные. И они были, чёрные с высокими голенищами. Я отвернулась, чтобы не видеть тех, недосягаемых.