Седьмой урок

Девчонка-продавщица горбилась, ежилась — выскочила утром налегке, доверясь солнышку, застудилась на сквозняке перехода. Лица не разглядеть, только слышится голос простуженный:

— Ходкого товара не дают, торгуй, как хочешь!.. А вы положите нож, если покупать не намерены.

— Почему не намерен? Вполне даже, — жалостливо глянул на простывшую девчонку Сергей, — сколько уступишь ради позднего почина?

— Там цена написана. Я своего не прибавляю.

Сергей бросил деньги на лоток и, только уж отойдя, стиснув рукоятку ножа, подумал:

— На черта мне охотничий?

Еще о тех, кто рядом

С дождями и снегом, с холодными ветрами — дед Юхим сказал: подуло с гнилого угла — налетел грипп. Катерина Михайловна не пришла в школу. Непривычно стало в классе, все равно, как в доме, когда уедет близкий человек. Раньше мы к ней совсем равнодушно относились. Читает себе — то есть нам — литературу, преподает. Кто-то ж должен преподавать. Сперва один педагог, теперь другой. Прежний почему-то ушел, новый пришел. У Катерины Михайловны даже прозвища не было. Катюша и все. Только уж потом у Мери Жемчужной как-то вырвалось:

— Краса души!

Это, когда Катерина Михайловна похвалила Жемчужную за красивые наряды, но посоветовала подумать о красе души человеческой.

— Совсем она никакой не педагог, — заявила Мери Жемчужная на нашей летучке в коридоре, — так себе — старшая пионервожатая.

И верно, Катюша похожа на пионервожатую. Маленькая, быстрая. Когда окружают ее ребята, особенно наши дылды баскетбольные, Катюшу совсем не видать. Она все еще студентка, смотрит на нас и чему-то учится. Только не такая студентка, какие к нам в школу приходили — практиканты. Тихо-тихонечко вошли в класс, как неживые. Сидели за партой незаметные, точно боялись, что их к доске вызовут. Катюша у нас боевая: однажды Эдьку так в коридор выставила! Потом сама переживала недозволенные приемы. Но, правду сказать, тоже можно человека из себя вывести. Не знаю, почему на ее уроках ребята не шумели.

Так шел день за днем, она спрашивала, мы отвечали. Она задавала — мы готовили. Или не готовили, как придется.

И вот влетает в класс Мери Жемчужная — она всегда влетает, точно кто-то выталкивает из-за двери:

— Ребята! Леди и джентльмены, «Краса души» на больничном!

— О чем ты шепчешь, Жемчужная? Какая Краса?

— Да наша Катюша.

И вот с этого дня и повелось — Краса души.

Ходили ее навещать. Не сговариваясь заранее, не отмечали в плане внешкольной работы. А так — потопчемся на школьном крылечке, потолкуем о том о сем, все новости переберем, потом кто-нибудь скажет:

— Хлопцы, надо все ж таки нашу Катюшу проведать.

И я собиралась зайти, навестить Катерину Михайловну. Да так и не собралась. По уважительной причине. Пристал грипп в троллейбусе. Какой-то дядька, раздувшийся от насморка, чихал-чихал мне в затылок, пока я сама не стала чихать. А дома температура поднялась.

Пришли мы с Катериной Михайловной после болезни в один день.

Мери, как всегда, влетела в класс:

— Мальчики-девочки! Последние новости: Краса души закрыла больничный!

У Мери папа медик, и она очень любит точные медицинские выражения.

Могла бы я рассказать Катерине Михайловне о том, что не скажу другим?

Наверно, у каждого есть что-то свое, невысказанное.

Сегодня в классе на уроке Катерины Михайловны Олежка поднял руку, встает и говорит:

— Извините нас, Катерина Михайловна, но мы о домашнем задании как-то не побеспокоились, никто не подготовил.

— О чем же вы беспокоились?

— О вашем здоровье, Катерина Михайловна!

Кто-то фыркнул, но потом общий вздох — всем классом — сочувственный:

— Он верно сказал, мы все переживали.

Тогда, навалившись локтем на парту, приподнялся Эдька Перепуткин и, подмигнув соседу, масляным голосом протянул:

— Олег Корабельный заверил, Катерина Михайловна, что если потребуется переливание крови…

— Садись, Перепуткин! — одернула его Катерина Михайловна. — Помолчал бы уж лучше насчет переливания крови!

Каждый день спорим с дедом.

— От у нас було, як ми казали: тато — ви; мамо — ви. Бо я ж мале щеня, а мама, як сонце! А тепер ледве воно вилупилось і вже до мамки — ти. Панібратство. Та ще добре, як братство. А як звичайнісіньке хамство? А ще ж, було, казали за старих часів: паніматко. Он бо як. Може, й не треба казати пані. Та не кажіть «мамка-дура». Або ще чув, як один жжентельмен до рідної матусеньки промовляв:

— Та пішла ти…

— Дед, а если б этот джентльмен сказал «пошли вы», было б красивее?

— Та я ж не про «ви». Не про те «ви», що «вы, они, оне». Я про людську гідність. Про красу життя. Треба ж до краси. От я кажу: мама до хати — як сонечко піднялося. На душі радість. Мама вийшли з хати, як сонечко зайшло. І навкруги: річенька, берізонька, жито красується. А дівчині казали: серденько, ластівко, кохана моя, зіронько, зоренько, ясочка…

— Діду, та хіба ж туги не було, злиднів, жорстокості? Хіба ж про те в піснях не співано, в книжках не писано, люди не розказують?

— Знов не про те. От я бачив: дівчині лапу на плече, наваливсь, як лантух з камінням: «Пошли, говорит, прошвырнемся на танцульки!»