Седьмой урок

— Короче: пожалуйста, коллега, с поэтического вертолета на землю прозаическую. Никуда не денешься!

Вага невольно подумал: «Он из тех русских людей, которые всюду приживаются хозяином. Комиссарскую куртку заменяют европейской парой, чтобы снова достать куртку, когда жизнь прикажет».

Лебедев журил местных руководителей:

— Что же вы, товарищи дорогие, о благополучии рапортуете, а к вам добраться немыслимо! — он старался разглядеть сквозь темень очертания берега. — Вот сейчас председатель комиссии наименовал наш край Долиной жизни. Он прав. Оазис в степи. А мы разбили Долину жизни на ведомства. И каждому ведомству некасаемо, что творится у соседа. Не по его, дескать, ведомству.

Никто не возражал товарищу Лебедеву, ни одно ведомство.

Все почтительно слушали.

— А вы знаете, почему я приехал? Сигнал? Звонок? Нет, еще до сигналов, при ясном небе, в тихую погоду человек пришел. Высокий такой, приметный — Микула Селянинович здешнего района. «Беда, говорит, товарищ секретарь. Как бы наша реченька зла не причинила! — «Напрасно тревогу бьешь, — отвечаю, — у нас там железобетон». — «А что ж бетон? Никакого бетона на все берега не хватит. У нас дамба земляная. Камнем укрепленная. Слушал я ту землю, которая под дамбой: стонет глубина, на подмогу зовет…» — «А ты своим докладывал?» — «А как же, первым долгом. Зовет, говорю…» — «Ну и что?» — «Это, отвечают, она тебя, дурака, зовет». Я и в другой раз до них: «Земля заглохла, говорю. Молчит. Не откликается. Машины по грейдеру бегут, трехтонки, тяжеловозы, а в земле отзвука нету. Больно уж паводком пропиталась. Насквозь всю дамбу влага прошла, весь шум глушит». А они на меня шикают: «Ты что, дед, явился сюда, нас пугаешь! Сам ты оглох, землю не чуешь».

Лебедев помолчал немного, как бы ожидая, что скажут сопровождавшие его товарищи. Но все ждали, что скажет Лебедев.

— Вот и посудите, должен был я поверить старожилу, разумному бывалому человеку?

— Ну, знаете, товарищ Лебедев, — вырвалось у кого-то, — на каждый чих тоже, знаете…

— На то и мы с вами, — оборвал Лебедев, — чтобы правду от чиха отличать.

Серафим Серафимович секретаря не слушал, поскольку разговор филиала не касался. Все оглядывался, приглядывался, высматривая кого-то.

— Ну, как здесь, товарищ Шевров, — обратился вдруг к нему Лебедев, — слышно землю?

И перевел взгляд на праздничные огни детского дома:

— Вот что меня тревожит!..

— Выбор площадки консультировал инженер Петров, — живо откликнулся Вага.

— У Богдана Протасовича совершенно особый метод проверки прочности, — буркнул Шевров, — по методу личной дружбы.

И мигом спохватился:

— Что же мы тут стоим! Прошу! — и распахнул дверь рукой хозяина. — Прошу, товарищи, — пропустил вперед гостей Серафим Серафимович и, следуя за прибывшими, допытывался: — А что же не видно товарища Брамова? Как же Олег Викентьевич?

Но прибывшие были заняты деловым разговором, и вопрос Серафима Серафимовича остался без ответа. Следуя за гостями, Шевров продолжал о чем-то расспрашивать. Богдан Протасович все время слышал его голос, воркующий на одной ноте. Однообразные, безликие слова складывались рядочками, как строчки отчета. Говорилось, в сущности, о нем, о Богдане Протасовиче Ваге, о его труде, о его мыслях, о самом близком, дорогом для него, добытом невероятным трудом, ценою всей жизни. Но говорилось так, словно никакого отношения к нему — Богдану Протасовичу Ваге — не имело. Что-то решалось, зачислялось, приходовалось.

Шевров обогнал Вагу, обскакал на ступенечках, рассказывал об успехе Главной лаборатории. Говорил умно, дельно, толково. «…Понаторел в разговорах с начальством. Семенит, вихляет полами пиджака — солидный по жилой человек, в активе числится. Так и рвется вперед, следком за начальством, взбирается вверх по ступенечкам. И Вага, подчиняясь врожденной простонародной порядочности, уступает дорогу. Кому? Зачем? Во имя чего?

…Потому что мы интеллигентски щепетильны, преступно щепетильны и нежны с хамами.

Как та барышня из ходячей истории: ради бога, простите великодушно, вы изволили наступить мне на ногу.

И даже сейчас все это мысли для себя, всего лишь чистенький интеллигентный платочек в боковом кармане».

Ступенька за ступенькой Вага отставал, а Серафим Серафимович держался со всеми купно, шаг в шаг. Ему оторваться немыслимо, без других он ничто. Даже не нуль, ибо и нуль имеет некоторое графическое выражение.

С каждой ступенькой Богдану Протасовичу становилось все трудней.

Вдруг он пошатнулся, потерял опору, навалился на перила. Едва успели поддержать его. И хотя перед глазами Богдана Протасовича все закружилось, он упрямо повторял:

— Ничего, ничего…

Совсем близко лицо Надежды Сергеевны.

— Богдан Протасович, у вас приступ. И ничего не сказали! Что вы за человек…

— Не так строго, Надежда Сергеевна, — попытался смягчить Лебедев, — не так строго.

— Легко вам говорить, товарищ Лебедев: приехали — уехали. А нам с этим человеком…

— Я сказал — здоров, отдышался, — перебил Вага.