Седьмой урок

— И ты, Степка! Зачем так зло? Ты же сердечный, отзывчивый парень!

Чаплыгина отвернулась и смотрела в окно: небо потемнело, разбухшая туча ползла над рекой.

— А все же, товарищи: кто есть Севрюгина? С нами или против нас?

— Ты не знаешь? — подскочила к ней Янка. — Не знаешь? Впервые заметила! Нет, ты все знаешь. Помнишь, тебя из глухой степи в наш город привезли, родичам на попечение? Помнишь, мои пирожки вместе кушали? Вкусные были? Ну, что ж — пирожки съели, школьные денечки пролетели. А теперь что? Отстающая, рыжая, кобра… Что еще? Декламирую чужие стихи, до упаду отплясываю липси…

— Насчет липси вполне согласен, — буркнул Степан.

А Янка уже не слушала, вертелась на шпильках перед зеркалом; сняла пыльник, привычным движением — рисуясь — бросила на руку Тишайшему.

— Хорошо чувствовать себя свободной, по-домашнему!

Она смотрела на себя в зеркало, расправляя новое праздничное платье.

— Ты называешь это — по-домашнему? — подошел к Янке Степан. — Такой дорогой наряд?

— Я люблю быть всегда нарядной. Даже дома. Даже на работе.

— Ты именинница? Собираешься на бал? Во дворец бракосочетаний?

Друзья разглядывали Севрюгину.

— Открой нам тайну. Янка, для кого такой сказочный наряд?

— Привыкаю к новому платью, вот и все. Оно было на мне еще вчера, под халатом. Только вы не заметили. К новому всегда нужно привыкнуть. Новое нужно уметь носить. Легко и непринужденно. Как будто родился в нем. Иначе получится смешно, точно на манекене.

Янка закружилась перед зеркалом.

— Знаешь, удивительное чувство, когда под рабочим халатом модное платье. Такая с виду серенькая, невзрачная и вдруг — сбросить халат. Необычайное чувство. Словно раздеваешься перед кем-то. Понимаешь — совсем…

— Бесстыжая!

— А ты — вечный пионервожатый!

Татьяна проговорила зло:

— Товарищи, предсказываю. Дальний прогноз: Янка скоро покинет нас по состоянию здоровья.

Степан легонько плечом отодвинул Севрюгину:

— Ребята, хотя я и не собираюсь покидать вас — у меня тоже обновка.

Степан разглядывал себя в зеркале, подражая движениям Янки:

— Ну, что скажете? Превосходная серая пара! И цена подходящая — сорок три рубля в новом масштабе. Да еще четырнадцать копеек медными копеечками. Хорош костюмчик: не марко, носко, броско. А главное — модно, брюки короткие, пиджак длинный.

— Крысы будут очень довольны тобой, Степка, — одобрила Янка, — как раз в их вкусе!

Степан подхватил ее под руку:

— Ну, как наш общий вид, товарищи?

— Ты великолепен, Степан, — признала Татьяна, — я даже готова отказаться от Василя. Хотя нет, еще немного подумаю.

— Ты, Степа, наверно, родился в сером пиджаке, — приглядывалась к Федотову Янка, — вылитый докладчик на антирелигиозные темы: «Не бог сотворил нас, а мы — бога!»

— А по-моему, товарищи, лучше носить серый пиджак лектора, чем канючить деньги у престарелых родителей.

Жан, все время стоявший в стороне с пыльником Севрюгиной, бережно переброшенным через руку, отважился вмешаться в разговор:

— Разрешите напомнить — у нас не составлена еще программа культурного отдыха…

— Программа меняется, — Чаплыгина поглядывала на бегущие лохматые тучи, — древний сиверко задувает.

— Дорогие товарищи, — напомнила Янка, — основная ваша задача — не затягивать информацию. Особенно ты, Танька, со своей кибернетикой. Оставьте минутку для живой жизни.

— Есть предложение перенести Чаплыгину на потом.

— Протестую. Тысячу раз переносили. Мы соберемся, а которые прочие, могут плясать на полянке.

— Заседатели несчастные, — возмутилась Янка, — атомная пыль. Так жизнь и проморгаете. Согнетесь, скорчитесь, скрючитесь, а все шамкать будете: вируши, вируши. Эх вы, бывшие мужчины! Можете заседать. А я пошла на полянку. Познакомлюсь с комбайнером, вечерок отгрохаем. Пластинки привезла мировые!

Последняя страница из дневника Татьяны Чаплыгиной

Весенняя лень одолела. Задумываюсь, мечтаю, перебираю лепестки на цветах. Ночью просыпаюсь от внезапной тревоги, вдруг охватывает непонятная радость — от того, что за окном распустился листок, от того, что кругом зеленеет трава.

А ведь это чудесно — беспричинная, весенняя радость!

Наши мальчишки заглядываются на меня. Сержусь, сохраняю неприступный вид, а самой хорошо, что заглядываются, не кажусь уже себе дурнушкой — всегда расцветаю вместе с подснежниками, это мой месяц — апрель. Угадываю взгляд Степана, а когда глаза встретятся — совершенно неорганизованное состояние, что-то из области необъяснимого тяготения. Ни с кем другим этого не испытываю.

И еще новое: восстание против всего логического, против анализа, графических построений — всего, что не умещается в слове  в е с н а.

Преодолеть и работать, работать безотказно, до беспамятства.

Нет, долой все, диаграммы, срезы, микроскопию…

— Да здравствует весна!

В распахнутое окно вкатилось солнце. Развалилось на подоконнике рыжим, ликующим мальчишкой.

Пахнуло раздольной, разметавшейся рекой — опьяняющий запах полой, стремящейся реки!

Жить! Хочу жить!

Я верю в себя, я нужна людям, потому что стремлюсь служить добру!