Седьмой сын (сборник)

— Фиалки, как в слезах. Нарвем и преподнесем Ольге Кондратьевне, — сказал Алан и неожиданно расхохотался.

— Ты чего? — удивился Володя.

— Едва ли мой предок, которому принадлежал этот шлем с голубым камнем, преподнес бы женщине эти маленькие цветочки…

— Пошли скорее, пока не подняли тревогу. Хотя, насколько мне известно, у вас, у осетин, мужчин никогда не крали, только женщин, — сказал Володя.

— А ты попробуй, укради осетинку, — смеясь ответил Алан.

— А почему бы и нет? Ведь посмел же ты на русской жениться. Чем я хуже тебя? Правда, у меня нет такой величественной лысины и такой кавказской талии, но я начну заниматься спортом.

Перед ними открылся лагерь. Необычайное оживление чувствовалось кругом.

— Она приехала… Это она, — заволновался Алан и побежал к машинам. Владимир едва поспевал за ним.

Ольга Кондратьевна подняла на них прищуренные в мягкой улыбке серые глаза.

— Вот они где! — сказала она и протянула Алану руку.

Алан положил на ее маленькую сухую ладонь несколько влажных синих фиалок, а в другой руке поднял шлем со сверкающим голубым камнем…

На рассвете

[16]

Он приподнял голову с жесткой диванной подушки, сонно поморгал глазами и, оглядев кабинет, опустил ноги на пол; торопливо встал и шагнул к окну. Толкнув раму, он сладко зевнул и сел на подоконник; протянул к себе ветку алычи, растущей под окном, и понюхал нежную коричневато-пепельную веточку. Приложился губами к набухшим зеленоватым почкам, глубоко вдохнул в себя миндально-острый запах весны и, широко улыбнувшись, спрятал лицо в пахучие ветви…

Скуластое лицо Гала в редких крупных рябинках, сомкнутые тонкие губы, его подвижная фигура — все вдруг преобразилось в нем; узкие черные глаза его потеплели, и он вслух произнес: — «Рассвет, как хорошо!»

Он соскочил с подоконника, схватил кожаное кепи с вешалки, натянул на плечи синюю стеганку, направился было к двери, но вдруг взгляд его упал на телефонную трубку, и он остановился. Виновато оглядел письменный стол и, шагнув к столу, положил руку на рычаг телефона.

Не поднимая руки, он улыбнулся, потом погладил холодную черную поверхность аппарата и вслух произнес:

— Прости… Занят, родная. Пойми, курчавая, какой рассвет…

Гала, секретарь райкома, с вечера засиделся с трактористами.

Весна — самая горячая пора жизни… А ночи лунные, хоть круглые сутки с трактора не сходи…

Сейчас, на рассвете, Гала, проснувшись в кабинете, вспомнил, что вчера был день рождения его пятилетней дочери. Он обещал и дочери, и жене, что придет очень рано и целый вечер проведет с ними.

Он не мог теперь вспомнить, как уснул на диване после совещания с трактористами. Потому он виновато гладил холодную поверхность телефонного аппарата, представляя светлую курчавую головку дочери и обиженное лицо жены.

— Нет, сейчас им звонить невозможно (он глянул на часы, было три часа утра), они меня, наверное, с вечера долго ждали.

Он еще раз погладил холодные бока телефона, потом подошел к дивану, постоял, укоризненно ткнул кулаком его пружинные бока, дескать: «Убаюкал, подвел». На цыпочках шагнул к двери и осторожно прикрыл ее за собой, как делал каждое утро дома, боясь разбудить ребенка.

Во дворе с минуту постоял у конюшни, вывел лошадь и, легко вскинув на спину лошади свое крупное тело, выехал со двора.

За селом, у старого кладбища, он остановил лошадь, посмотрел на белые развалины каменных склепов, подумал:

— Кто сказал, что смерть всесильна?.. Смерть — это старое кладбище, заросшее папоротником и клевером, а жизнь?.. Вот она жизнь, — и он окинул взором бескрайние дали темневших полей.

Брезжил прозрачный весенний рассвет. Горы, как в далеком мираже, просвечивали сквозь голубоватую дымку рассвета. Бледные редкие звезды казались нарисованными, и ущербная луна очень низко висела над взбухшими, по-весеннему темными полями.

Гала глубоко вдохнул колючий холодок горного воздуха, расстегнул стеганку, откинул со лба кепи и направил лошадь в мелководную речушку. Лошадь жадно, со свистом втягивала в себя желтоватую весеннюю воду. Гала с любопытством посмотрел, как она пьет, толкнул носком сапога теплые бока животного и, выехав на берег, соскочил, стал на колени, затем лег на грудь и приник горячими губами к холодной струе.

Встав, он потрепал лошадь по гладкой теплой морде и проговорил:

— Ишь ты, соблазнил меня, думал, вода вкусная, а она… Эх ты! А что тебе, лошади, можно понять в нашей человеческой жизни…

Он вскочил в седло и пустил лошадь галопом. Поднялся на высокий холм, и перед ним, далеко теряясь в розоватой дымке утра, потянулись поля. У самого берега мелководной речушки, зеленея крашеными боками, врос в землю домик-фургон тракторной бригады. Гала привстал на стременах, с минуту подумал и повернул лошадь направо к молодежной бригаде. По черной взрыхленной земле трактор прорыл глубокие черные борозды. Лошадь споткнулась. Гала поднял голову и увидел огромное перепаханное поле…

— Что же это такое? Вчера еще здесь не было пахоты, — удивился он, сошел с лошади, взял ее под уздцы и пошел по вспаханному полю…