Седьмой сын (сборник)

Свекровь сжала кисть ее маленькой полной руки, но Зоя вырвала руку и вышла вперёд. Она оглядела зал, заметила ободряющие взгляды мужа и подруг и неожиданно закрыла лицо руками.

— Говори, говори, не стесняйся…

Старуха не выдержала. Она поднялась, заслонив собой невестку, и громко на весь зал сказала:

— То есть, как это — не стесняйся? Вы хотите, чтоб она говорила при всем селе, при стариках? Вот сидит старик Гамат, мой родственник по мужу, — виданное ли дело, чтобы она говорила при нем и при таких, как он… Я запрещаю…

В зале задвигались, возмущенно зашумели. Председатель зазвонил в колокольчик. И тут произошло неожиданное.

— Садись! — крикнул Гамат старухе.

Он прошел по сцене и спустился в зал.

Наступило напряженное молчание. Гамат подошел к Зое, взял ее за руку и повел за собой на сцену.

Напряжение нарастало.

На сцене старик снял с Зои традиционный свадебный платок, скомкал его и бросил в зал.

Лопнула напряженная тишина, в зале громко зааплодировали, пионеры что-то кричала. Председатель тщетно звонил в колокольчик.

А Гамат усадил Зою на свое место. Сам он вышел вперед и заговорил твердым голосом:

— Прошу вас, не вините эту женщину, — и он показал в угол, где сидела свекровь Зои. — Не обвиняйте, а простите ее. Темнота, в которой она прожила шестьдесят лет, до сих пор заволакивает ей глаза и не дает свободно вздохнуть. — И, обращаясь к Зое, он сказал: — А ты никогда не закрывай от солнца свои волосы, слышишь: никогда!.. Без крыльев, без надежд жили ваши отцы и матери — не вините их, а учите, пусть хоть на старости лет погреют они свои седые космы под нашим счастливым солнцем…

Он оглянулся, поднял глаза на портрет Ленина и вытер подолом бешмета влажные глаза. Потом подошел к Зое, погладил ее по голове и, обращаясь к президиуму, смущенно проговорил:

— Простите, я у вас, кажется, время отнял напрасно…

— Нет, Гамат, не напрасно, — сказал парторг, протягивая Зое обе руки, — совсем не напрасно. Собрание считаю закрытым…

Две матери

[18]

В вестибюле гостиницы «Москва» Зарифа взяла мать за руку, как берут детей, и повела ее к лифту.

— Что это? — едва успела прошептать мать. Но двери лифта захлопнулись, мать покачнулась, оперлась о плечо дочери и снова спросила:

— Что это?

Дочь нагнулась к уху матери и ответила:

— Лестница…

Мать недоуменно повела плечами, думая возразить дочери, но лифт остановился, двери открылись, и дочь снова взяла мать за руку и повела ее по бархату ковра к себе в номер.

— Какой дом большой, как целое село, — робко прошептала мать, удивляясь тому, что дочь ее идет по этим нарядным широким коридорам привычно, будто родилась, росла и жила здесь.

В номере мать ходила с тихой опаской, будто боялась разбудить спящего ребенка. Загорелыми руками она погладила бархат гардин, провела ладонью по лакированному трельяжу и присела на край дивана.

— Ты сядь… Сядь, как следует, не стесняйся, — сказала дочь и легко передвинула маленькое тело матери в глубину дивана. Сняла с нее туфли и подала ей стакан шипящего нарзана.

— Отдыхай, — улыбнулась дочь и поправила седую прядь, выбившуюся из-под платка матери.

Не помнила мать, сколько она проспала, но, проснувшись, увидела, что дочь была не одна. Пожилая женщина с пушистой седой прической, в черном платье, сидела у рояля, перебирая клавиши. Зарифа стояла около нее. Мать не сразу узнала дочь. Черные косы ее были уложены на голове высокой короной. На ней было длинное белое платье, грудь и рукава которого унизаны маленькими серебряными звездами.

Пожилая женщина и дочь о чем-то говорили. Они то улыбались, то снова делались серьезными. Мать не могла понять ни одного слова. Говорили по-русски.

«О чем они говорят?» — подумала мать, не спуская с дочери восхищенных глаз. И непонятная ей самой, щемящая душу боль прошла по всему ее телу, и мать заплакала. Закрыла глаза и уткнула голову в подушку. Сквозь полузакрытые веки мать видела, что они продолжали о чем-то тихо беседовать… Она силилась понять из их разговора хоть одно слово, но не могла. Мать понимала когда-то детский лепет своей дочери. Нагибаясь над ее кроватью, она по дыханию определяла, здорова девочка или нет. Подростком Зарифа была молчалива и упряма, но в упорном молчании дочери все равно мать всегда отгадывала мысли ее, однако сейчас она не понимала ни одного слова из разговора двух женщин.

Вдруг седая женщина улыбнулась Зарифе, взяла ее голову и поцеловала в обе щеки. И мать увидела в глазах этой женщины ту необъяснимую теплоту и любовь, которую может увидеть только мать. Затаив дыхание, мать смотрела на них и думала:

«За что эта чужая женщина любит мою дочь? Что моя дочь могла ей сделать в жизни хорошего?»

Женщина снова подсела к роялю, взяла один аккорд, другой… Посмотрела на Зарифу, улыбнулась ей, кивнула головой.