Седьмой патрон

Кобыла, опустив морду и словно принюхиваясь, стучала копытами по корневищам, фыркая, обходила лужи. Пахло сырым мхом, с сучьев и хвои капало на ворот, и я то и дело вздрагивал, передергивал плечами.

Дорога, миновав лес, вывела к изгороди. Якуня спрыгнул наземь. Я слез кое-как. Шагу не ступить, каждая косточка ноет.

Якунька снял с кобылы самодельную узду, прикрикнул:

— Пошла, давай пасись!

Плетью он подпоясался, спрятав ее под кацавейкой. Наверное, у него и богатства — ременная плеть.

Избы спали. Свернув с дороги в проулок, Якуня повел по задворкам, мимо бань, огородов: приходилось то и дело перелезать изгороди, отпирать калитки.

— Ты чего, пастушок? — сказал я наконец. — Другого пути нет?

Якуня ответил с загадкой:

— Береженого бог бережет.

Так мы добрались до высокого, обитого тесом дома, стоявшего с краю неширокой площади. Над крылечком свисал флаг.

— Чего встал? — подтолкнул Якунька меня в спину. — Стучи давай. До чего же горожане бестолковые!

Дом долго не подавал признаков жизни.

Внезапно дверь распахнулась. Я отпрянул: черный наган целил мне прямо в живот.

— Кто такие? — послышался голос в проеме дверей.

Наган опустился, я увидел человека в накинутой на плечи шинели.

Якунька проворно оттер меня в сторону.

— Мы, Фома Григорич, с пристани.

В приемной волисполкома на окнах вместо занавесок пришпилены газеты, на продавленной кушетке мятая подушка. Над столом висит керосиновая лампа.

— Третьи сутки безвылазно в исполкоме, — сказал Куделин. — Что у вас, парнечки?

Я скинул картуз, чтобы достать записку и — с треском лопнуло стекло, просунулось в окно дуло обреза.

— Фомка, кончилась твоя власть!

Оглушительно грянул выстрел, посыпалась с потолка штукатурка.

В комнату ввалились. Возня, топот сапог. Керосиновая лампа качнулась, упала, и последнее, что я заметил, было то, как Якуня юркнул в сени, из-под кацавейки свисал кончик плети.

Старые знакомые

Неужели это те мужички, что приезжали в город с возами сена, кулями мороженого мяса, степенно крестились на собор, торговали в рядах Поморского рынка, жались из-за каждой копейки, боясь продешевить, и выручку прятали в мешочки на грудь?

— Фомка, покажь, где мирова-то революция?

— Га-га! Полируй ему харю… Ребра, ребрато ш-шупай!

Удары. Сопенье, как от тяжелой работы. Хруст стекол и душная вонь керосина, и пьяный гогот.

Ворвался мужик — рубаха распояской — и гаркнул:

— Стой, хуторские, Игнахе маленько оставьте!

В комнатенке стало тесно от рыкающего тяжелого баса. Было что-то баранье в пьяной красной этой роже, в узком лбе, на который нависали кольца спутанных волосьев, густых, как овчина, и я понял, на чьей лошади мы с Якуней-подпаском прискакали в село.

— Кровосос я в его мненьи. Народ х-граблю… Хлебушек, мельницу норовил отнять, меня пустить по миру. Коммуния, грит, настает, земля будет обчая…

Куделина подняли: лицо залито кровью, гимнастерка разорвана.

Игнаха шагнул к нему, косолапо загребая по полу сапогами.

— Мужики, чего у меня руки-то чешутся? Ручки мол… ручонушки-лапушки… Почто чешутся?

— Х-ха, — захохотали опять. — Го-о… Представленье!

Гудел в селе набат. По шуму за стенами можно было догадаться, что у волисполкома скапливается народ.

— Оставить самосуд, — раздался от дверей властный окрик.

Вот и старые знакомые… Как говорится, гора с горой не сходится!

Толпа расступилась, стихла разом.

— Ваше благородие! — взвился Игнаха. — Дозволь, на колени паду, радость вы наша. Извиняюсь, величать-то как, не знаю… Мужики, вот нам воевода. Послан от верховных властей. С ним Петрова мой, потому как правая рука!

Суконная тужурка в талии перетянута ремнем, сидит ладно, как мундир, суконному картузу не хватает разве что кокарды, — вскинул воевода ладонь к козырьку:

— Здорово, господа мужики!

— Здравия желаем, — послышалось вразнобой. — Наше вам почтение!

— Исполнили, как было велено, — вырывался Игнаха вперед. — Подняли народишко. Хуторские, они закоперщики.

Куделин едва держался на ногах.

— Граждане. Земляки… — разбитые губы плохо ему повиновались, кровь текла по подбородку. — Одумайтесь, с кем вы заодно? С контрой-кулачьем да офицерами. Славно вас поили, каково будет похмелье!

Сняв фуражку, воевода по-хозяйски расположился за председательским столом.

— Спасибо, господа мужики, за услугу законным властям.

— Благодарствуем на добром слове, ваше благородие, — рявкнул Игнаха.

А от дверей тихонько кто-то:

— Ить верно: офицеры, их благородья…

Воевода бровью не повел, вытирал белым платком бугристый лоб. «А, и ты тут?» — глаза его нашли меня.

— Это не окуньками на Поморской торговать, как находишь?

Лучше бы он ударил, чем так вот — одним словом перешиб.

Погреб завален рухлядью: рассохшаяся бочка без дна, колеса, тряпье, корзины. Пахло плесенью, единственное оконце, пыльное и подслеповатое, снаружи заслоняла крапива.

Взашей сюда втолкнули и, падая, я рассадил колено. Царапины ныли, я мазал их слюной и вздрагивал. Рядом стонал Куделин. Подложил я ему под голову свой пиджак, и Куделин затих.

Караула у погреба не выставлено: заперли, и все.