Седьмой патрон

Брезентовый верх откинут. С заднего сидения поднялся человек в кожанке, искрещенной ремнями. Звезда на околыше картуза крошечная, похожа на красную каплю. Лицо у него смуглое, усы стрижены коротко.

— Что так долго, Виноградов?

— Чай пили. С картофельным пирогом. Линдеман, ты много потерял, — засмеялся Виноградов и кивнул мне на переднее сидение. — Садись!

Громыхая в рытвинах, экипаж выбрался на Новгородский проспект и прибавил скорости.

Вот мы летели, вот мчались — верст тридцать в час, не меньше! Стремительно мелькали серые, мытые дождями заборы, дровяники…

Сзади разговаривали вполголоса.

— Любопытная зацепка вырисовалась нечаянно. Этот парнишка был на днях на Хабарке. Рыбалка, то да се. Кстати, в шторм едва не погибли: лодку захлестнуло. Там они видели подозрительную группу…

Машину швыряло в ухабах, тугой ветер срывал у меня с головы кепку.

— Явка, не явка, — продолжал Виноградов, — но все же проверить следует эту Хабарку.

Его собеседник щелкнул портсигаром и, прикуривая, с головой нырнул за спинку переднего сидения.

В это время машина сворачивала на улицу Почтамтскую. Впереди рябила широкая лужа, и шофер сбавил скорость.

Из приоткрытой калитки ближнего дома блеснул огонек. Возле виска свистнуло. Пронзительно, горячо и больно — ухо как обожгло. Я не успел сообразить, что это такое. Помню, что хотел крикнуть: «стреляют!», как Виноградов стукнул меня по затылку:

— Ложись!

Его спутник в кожанке все еще прикуривал, держа зажженную спичку в пригоршнях.

Грянул второй выстрел.

Виноградов странно выкинулся с кожаного сидения, царапал карман плаща, доставая револьвер. Он сверху прикрыл меня своим телом. Машина взревела. Колея Попалась ухабистая, у шофера побелело лицо, он гнал что было сил, и хорошо, что мы вон не вылетели — в лужи и грязь.

— Стой, чертушка! — кричал Виноградов, — Машину угробишь, стой, не гони!

Едва шофер притормозил, Линдеман выпрыгнул из машины.

— Я этого не оставлю…

— Брось, контрика из подворотни и след простыл! Чего хорошего — затевать перестрелку на виду у почтенных обывателей? Да и не по тебе стреляли — по мне.

Виноградов протер очки.

— Действительно… Эх ты, контра, — с непонятным торжеством воскликнул он. — Устроила праздничек! Слышишь, Линдеман? В меня… в ме-ня стреляли!

Редки прохожие, пустынны деревянные мостки тротуаров.

Таща пустую корзину, я волокся по улице. Впервые на моих глазах могли убить, и что-то во мне перевернулось. Я трогал ухо: тут ли? Оба уха целы, оба на месте. Дрожащие руки холодны, как лед, слипаются пересохшие губы.

Как это в стихах?

Мы ловим отзвук одобренья
Не в сладком ропоте молвы,
А в диких криках озлобленья…

Жиганула пуля, огонек выстрела опалил, и горячим сквозняком меня продуло насквозь. На прежних местах домики прокопченные, серые заборы и хлябающие мостовины деревянных тротуаров. Ничего не изменилось, только все пошатнулось, поползла из-под ног земля.

На что, на кого опереться сейчас, когда мир шатается? Он, знать, и был непрочный, твой мир, Серега, если от всплеска выстрела закачался, от одного свиста пули стал рассыпаться…

— Куда прешь? — раздался вдруг сердитый возглас. — На штык хошь напороться? Тротуары узки?

Допустим, на штык не напоролся бы, просто я, понуро плетясь рядом с мостками, чуть не уткнулся… в дядю Васю. Руки заложены назад, локти торчат, брел хабарский знакомец: понурена голова, подошвы сапог шаркают. Вели его двое красногвардейцев с винтовками наперевес.

Я шагнул к тротуару, но один из патрульных окликнул:

— Серега, своих не узнаешь?

— Вовка? — вскинув глаза, закричал я в свою очередь. — Ты ли это?

Года два назад Вовка и его мать снимали угол в Кузнечихе. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Вовкой зачитывались «Островом сокровищ», сердечно огорчаясь, что слишком рано, нас не дождавшись, перевелись пираты. Потом Вовка съехал с квартиры, когда устроился работать на лесозавод Суркова, затем, я слышал, он ходил на зверобойной шхуне.

— Вова, я думал, тебя морж забодал!

Свойский парень, чего там. От растоптанных башмаков до картуза, залихватски сбитого набекрень. Плавает Вовка в добродушнейшей улыбке.

— Как живешь, Володя?

— Да как положено — кверху головой! Видишь? — Вовка потряс винтовкой. — Служу революции. В комитете заявление на стол: «Желаю быть добровольцем до последней капли крови». Взяли! С соцпроисхождением у меня порядок, с политикой лажу… Ну, ты, гидра, — цыкнул он на задержанного. — Поворохайся у меня, схлопочешь прикладом!

Вовкин товарищ придвинулся, штык его угрожающе уперся в спину дяди Васи.

— За что, Володя, вы его взяли на абордаж? — спохватился я.

— Двое их, субчиков, было. Завидели нас и брысь в разные стороны, — зачастил Вовка. — Офицеры! Я их нюхом классовым беру! Я думаю, у этой гидры в кармане граната. Сняли с забора, дворами драпал. Спрашиваем: «Кто такой?» Не отвечает, только мычит. Ничего, сдадим в ЧК, разговорится… Серега, — перебил он сам себя, — ты «Яблочко» знаешь?

Офицерика да голубчика
Укокошили вчера в губчека, —